Имаджика. Примирение - Клайв Баркер Страница 27

— Боюсь? Ну, как сказать… В общем-то, да. В некотором роде. Да. Ты подошел так близко к Просвету, и тебя не затянуло туда, а потом — ты так изменился… — Тут только Миляга обратил внимание, что черное облако до сих пор облепляет его. — …Так вот, все это представляет дело совсем в другом свете. Я не понимал, прости меня, это было очень глупо с моей стороны, но, понимаешь, я не понимал, что нахожусь в обществе, ну, как это сказать, такой силы. Если я, понимаешь, там, что ли, чем-то, так сказать, обидел или оскорбил…

— Нет, что ты.

— Ну, я, может быть, вел себя слишком вольно…

— Мне было приятно быть в твоем обществе, Флоккус.

— Спасибо, Маэстро. Спасибо. Спасибо.

— Пожалуйста, перестань меня благодарить.

— Хорошо. Непременно. Спасибо.

— Ты говорил, что должен мне что-то передать.

— Я должен? Да, должен.

— От кого?

— От Афанасия. Ему очень хотелось бы вас увидеть.

Вот и третий человек, с которым он должен попрощаться, подумал Миляга.

— Только отведи меня к нему, если можешь, — сказал он, и Флоккус, безмерно счастливый, что остался в живых после этого разговора, повел его прочь от пустой постели.

За те несколько минут, которые отняло у них путешествие по телу полотняного зверя, ветер, почти не ощутимый в сумерках, стал подниматься. К тому времени, когда Флоккус привел его в комнату, где ждал отец Афанасий, стены лагеря бешено сотрясались. Пламя расположенных на полу светильников трепетало при каждом порыве ветра, и в его отблесках Миляга увидел, какое скорбное место Афанасий избрал для расставания. Комната служила моргом: пол ее был завален трупами, закутанными в самые разнообразные тряпки и покрывала. Некоторые были аккуратно завернуты, большинство — едва прикрыты. Еще одно доказательство того, что никакими целительными свойствами это место не обладало. Но ни время, ни место не располагали к тому, чтобы вести спор об этом. Не стоило оскорблять чужую веру, когда ночной ветер сотрясал стены, а под ногами валялись мертвецы.

— Хотите, чтобы я остался? — спросил Флоккус у Афанасия, уже перестав надеяться на освобождение.

— Нет, нет. Идите, — ответил Афанасий.

Флоккус повернулся к Миляге и отвесил ему небольшой поклон.

— Для меня это было большой честью, сэр, — сказал он и поспешно удалился.

Когда Миляга вновь обернулся к Афанасию, тот уже стоял в дальнем конце морга, пристально глядя на одно из завернутых в саван тел. Перед приходом в это мрачное место он переоделся, сменив свободный яркий плащ на синие одеяния такого темного оттенка, что они казались почти черными.

— Итак, Маэстро… — сказал он. — Я искал Иуду в нашем стане и пропустил тебя. Весьма неосторожно с моей стороны, не так ли?

Все это было произнесено доброжелательным светским тоном, что сделало и без того туманное заявление вдвойне загадочным для Миляги.

— Что ты хочешь этим сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что ты обманом проник в наш лагерь, а теперь собираешься удалиться, не заплатив цену за осквернение святыни.

— О каком обмане идет речь? — сказал Миляга. — Мистиф был Полем, и я думал, что здесь он может поправиться. А если я не сумел соблюсти какие-то формальности у Просвета, то, надеюсь, вы простите меня. У меня не было времени пройти курс теологии.

— Мистиф не был болен. А если и был, то ты сам сделал его больным, чтобы втереться в наши ряды. Даже не пытайся возражать. Я видел, что ты там делал. Что собирается сделать мистиф? Доложить о нас Незримому?

— Ты не мог бы сказать поточнее, в чем конкретно ты меня обвиняешь?

— Я даже задумывался, действительно ли ты пришел из Пятого Доминиона, или это тоже часть заговора?

— Нет никакого заговора.

— Но я слышал слова о том, что революция и теология — вещи несовместимые, что кажется мне очень странным. Как вообще одно можно отделить от другого? Если ты собираешься изменить хотя бы крошечную деталь в своей жизни, ты должен отдавать себе отчет в том, что рано или поздно последствия этого изменения достигнут божественных ушей, и тебе надо держать ответы наготове.

Миляга выслушал эту тираду, думая, а не проще ли уйти и оставить Афанасия бредить в одиночку. Было совершенно очевидно, что ни в одном его слове нет ни капли смысла. Но он чувствовал себя обязанным проявить немного терпения, хотя бы в благодарность за те мудрые слова, которые он произнес над ними во время венчания.

— Так ты думаешь, что я являюсь участником какого-то заговора? — спросил Миляга. — Я правильно понял?

— Я думаю, что ты — убийца, лжец и агент Автарха, — сказал Афанасий.

— И это ты меня называешь лжецом? Интересно, кто внушил этим бедным мудакам, что они могут получить здесь исцеление, я или ты? Ты только посмотри на них! — Он повел рукой вдоль рядов, — Ты называешь это исцелением? Что-то не похоже. И если бы они могли набрать в грудь воздуха…

Он наклонился и сдернул саван с ближайшего трупа. Перед ним оказалось лицо хорошенькой женщины. Глаза ее остекленели. Собственно говоря, они и были из стекла. Само же лицо было вырезано из дерева и раскрашено. Он потянул простыню дальше, слыша грубый, суровый смех Афанасия. На руках женщина держала ребенка. Голову его окружал позолоченный нимб, а его крошечная ручка была поднята в благословляющем жесте.

— Она лежит очень неподвижно, — сказал Афанасий. — Но пусть это тебя не введет в заблуждение. Она ничуть не мертва.

Миляга подошел к другому телу и сдернул с него покрывало. Под ним оказалась вторая Мадонна, выдержанная в более барочной манере, чем первая. Глаза ее закатились в блаженном обмороке. Он выпустил покрывало из рук.

— Ну что, ослаб, Маэстро? — сказал Афанасий. — Ты хорошо скрываешь страх, но меня тебе не обмануть.

Миляга вновь оглядел комнату. На полу лежало по меньшей мере тридцать тел.

— Это что, все Мадонны? — спросил он.

Приняв изумление Миляги за проявление тревоги, Афанасий сказал:

— Теперь я вижу твой страх. Эта земля посвящена Богине.

— Почему?

— Потому что предание учит, что на этом месте тягчайшее преступление было совершено против Ее пола. Здесь неподалеку была изнасилована женщина из Пятого Доминиона, а дух Пресвятой Богородицы почиет всюду, где бы ни случилась такая гнусность. — Он опустился на корточки и почтительно снял покрывало еще с одной статуи. — Она с нами, — сказал он. — В каждой статуе. В каждом камне. В каждом порыве ветра. Она благословляет нас, потому что мы осмелились приблизиться к Доминиону Ее врага.

— Какого врага?

— Тебе что, не разрешается произносить Его имя, не падая при этом на колени? — спросил Афанасий. — Я говорю о Хапексамендиосе, твоем Господе, Незримом. Ты можешь открыто признаться в этом. Почему бы и нет? Ты теперь знаешь мой секрет, а я — твой. Мы прозрачны друг для друга. Однако, прежде чем ты уйдешь, я хотел бы задать тебе один вопрос…