Старый гринго - Карлос Фуэнтес Страница 27

Он чувствовал, что его унижает смиренное присутствие луноликой женщины, укутанной в синее ребосо. В ее влажных глазах застыла бесстрастность, глубокая и мудрая. Женщина солдата. Он встречал их в своей жизни или читал о них во всех эпосах прошлого. А сейчас она коснулась его длинной и мягкой рукой, без слов умоляя сделать вид, что ничего не происходит, что она и он просто находятся там, в этой сверкающей клетке танцевального зала, как Христос в своем стеклянном гробу или как сбежавшие землевладельцы, которые ежегодно давали здесь один-единственный бал для дам и кабальеро из Чиуауа и Эль Пасс и даже из города Мехико.

Они притворялись, что ничего не происходит, но он чувствовал себя униженным, а она — нет.

— Иногда ему бывает тоскливо, но он всегда — мужчина, — сказала луноликая женщина.

— Вас ему недостаточно? — резко сказал старый гринго.

Она не обиделась:

— Мужчины устроены по-другому, чем женщины.

— Это неверно, и вы это знаете. Я не феминист. Одна из причин, по которой вы видите меня здесь, сеньора, состоит в том, что я боюсь мира, полного взбалмошных суфражисток. Невыносимый матриархат. Дело в том, что все мы друг другу мстим. Вы, женщины, действуете более скрытно, чем мы. Только и всего.

Луноликая женщина не возражала. Да, она всем довольна, а он нет, но не потому, что не любит ее, а потому, что просит ее выражать свою любовь еще сильнее, так, как надо ему, а не ей.

— Ты не крестьянка.

Он взял руки женщины и посмотрел на ладони.

— Да. Я умею читать и писать.

— Где он тебя нашел?

— Нет, это я его нашла. Он влетел в мою деревню, как загнанный жеребец, черный от грязи, умирая от жажды. А потом деревню взяли федералы. Я спасла его от страшной смерти, можете мне верить, индейский генерал.

— Значит — благодарность.

— Нет, это я ему благодарна. Мне и не снилось, что меня кто-то будет так любить. В моей деревне открыто любить не принято. Это была грустная деревушка, где супруги ложились спать в потемках. Уж не знаю — от страха или от неохоты.

Она сказала, что Арройо, напротив, обнажен, даже когда одет. Молчит, даже когда говорит.

— Я должна была спасти его, чтобы спасти себя. Мы связаны намертво, и я его понимаю.

— Очень мило.

Они надолго умолкли. Старый гринго пытался представить себе, о чем Арройо говорил Гарриет, пока эта женщина разговаривала с ним, не представляя себе, что и Арройо мог вспоминать о том же, о чем эта женщина рассказывает старому гринго, и тоже рассказывать Гарриет, как луноликая женщина спасла его, спрятав от федералов в первые дни кампании, развернувшейся против Уэрты здесь, на севере Мексики.

Опасность была повсюду, и Арройо знал, что его убьют, если встретят. Ему одному удалось спастись в этой деревне, и он укрылся в каком-то погребе. Оттуда он слышал стук вражеских сапог над головой и грохот выстрелов — кончали его пленных товарищей. Ему было все слышно, потому что погреб всасывал все звуки, как морская раковина. А потом вход забили досками.

Арройо призадумался. Быть может, всю эту деревню приговорили к смерти за то, что тут дали приют революционерам? А он остался погребенным в подвале? У него всегда был хороший нюх. И он почуял спящих собак там, в углу. Стук молотка их разбудил. Псы были огромные и страшные, серые, со стальными мордами. Никогда он не видел такое медленное и ленивое пробуждение: словно они спали в этом погребе с незапамятных времен. Ему почудилось, что их оставили тут специально для него, что они — его духи-звери. На самом же деле этих двух страшных, свирепых серых псов тут спрятал хозяин дома, потому что федералы забрали в доме все, а этот человек любил своих собак больше, чем серебро, если оно у него было, или больше, чем жену, которая у него была.

— Почему ты на меня так смотришь, гринга?

— Думаю.

— Ты здесь свободна.

— Да, но только на словах. Ты прекрасно знаешь.

— А ты любишь старика?

— Да. Ему больно. Во всяком случае, я это вижу.

— А мне как?

— Ты сам причиняешь себе боль. Я постараюсь помочь ему чем смогу. Знай, именно для этого я здесь.

— Хочешь его спасти так же, как она спасла меня?

— Я не знаю, как она спасла тебя.

Арройо и псы подстерегали друг друга.

Псы знали, что он здесь. Он знал, что псы здесь. Собаки всегда либо набрасываются, либо лают. Самое забавное состояло в том, что они были только начеку, словно боялись Арройо так же, как он их. Может быть, они не знали, что он не зверь, а может, их хозяин внушил им страх ко всему, что пахнет солдатом? Кто знает? У собак больше пяти чувств. Арройо сказал, что и не вспомнил бы об этой истории, если бы она не показалась ему такой необычной.

Это был очень долгий день. Арройо не шевелился, но давал им знать, что тоже силен, хотя пока их не трогает. Подошла ночь, и он знал, что псы настороже — они ловили каждое его движение, а он их почти не видел. Послышалось рычание. Они учуяли, что Арройо готов к нападению. Дико взвыли и прыгнули на него. Арройо выстрелил прямо перед собой. Он подбил их в воздухе, как двух тяжелых орлов. Разрядил в них всю обойму. Они рухнули с жутким визгом. Он посмотрел себе под ноги. И испугался, что выстрелы услышаны, и тогда другие так же застрелят его, как он застрелил собак. Пнул их и оттолкнул подальше носком сапога. Две страшные отвратительные твари.

— Я рассказываю тебе все это и надеюсь, что ты в конце концов меня поймешь.

— Ты знаешь, для чего я здесь.

Прошло несколько дней, Арройо часто слышал над своей головой военную команду, чаще всего приказ расстрелять. А сам погибал от голода с разряженным пистолетом в руках и двумя дохлыми собаками у своих ног. Он жалел, что не оставил ни одной пули. Так было бы лучше, чем съедать своих мертвых врагов.

— Я поверю всему, что ты сейчас наговоришь.

— Ты у меня здесь не пленница.

— Это я уже слышала.

— Верь всему, что я тебе говорю. И можешь уйти когда хочешь.

Однажды ночью он услышал, что кто-то стучит костяшками пальцев по доскам, которыми была забита дверь. Женский голос просил его не есть мертвечину. Она его выпустит, как только минует опасность. Не надо есть падаль. Она не знала, что Арройо уже съел собак. Но, услышав ее голос, он сказал себе, что ей надо верить, не нужно обижать ее неверием, а кроме того, она стала его единственной надеждой. Не надо было есть дохлятину, чтобы не сказать ей потом: я поверил тебе, хотя знал, что доверяться опасно, и я целую твои губы теми же губами, которые касались собачьего мяса.