Кассандра - Сергей Пономаренко Страница 27

В первый раз это было в четырнадцатом году, тогда я заканчивал учебу в университете святого Владимира и серьезно влюбился в девицу с женских курсов, светловолосую Анну с потрясающей длинной косой. Она, поманив, завладела моим сердцем, разбила его, а когда я сделал ей предложение, рассмеялась в ответ:

— Ты слишком несерьезен для семейной жизни. Тебе более подходит лицедействовать, быть шутом, но не мужем. А для меня муж шут, Арлекин, — это, пардон, нонсенс!

Вскоре я узнал, что она обручилась с Дмитрием Уманским — отпрыском богатой купеческой фамилии. От горя неразделенной любви я чуть не тронулся умом, а слово «шут» жгло сердце огнем. Неужели она воспринимает меня как Арлекина, вызывающего своими слезами смех у публики? Думает, что я буду в одиночестве страдать, плакать, а она, счастливая, довольная жизнью, проходя мимо — смеяться?! И у меня созрел безумный план: накануне свадьбы застрелить ее жениха у нее на глазах. О последствиях своего поступка я старался не думать.

И вот тот день настал: на протяжении нескольких часов я следил за счастливой, ничего не подозревающей парочкой, выжидая момент, а скорее всего, набираясь решимости. Первый раз пролить кровь человека — это ведь не перепелку подстрелить на охоте.

В саду «Шато де Флер» я набрался смелости выполнить задуманное и тем самым доказать, что ее слова — «Арлекин», «шут» — по отношению ко мне несправедливы. Особенно задевало меня слово «шут».

Они прохаживались по аллее между веселыми аттракционами, слушая игру духового оркестра, поедая сладости, купленные в кондитерской на Золотоворотской. Я судорожно сжал в кармане студенческой куртки небольшой «браунинг» — сейчас понимаю, что не совсем удачное оружие для таких дел, лучше подошел бы более внушительный «Смит и Вессон» — и направился к ним, на ходу придумывая красивую фразу, которую произнесу перед тем, как разряжу в него револьвер. Я знал, что этим подписываю себе смертный приговор и умру на виселице в Лысогорском форте.

Фраза никак не придумывалась, а те слова, которые приготовил заранее, теперь казались слишком вычурными и театральными. Когда до них оставалось всего несколько шагов, дорогу мне преградила смазливая девушка-цветочница и попросила купить цветы для своей барышни. Я сказал, что не имею никого, кому бы мог их подарить. Девушка сделала большие удивленные глаза и выразила сомнение, что я говорю правду: такой красивый студент — и не имеет дамы сердца! Я никогда не обольщался по поводу своей незавидной внешности, но ее грубая лесть меня тронула. Я протянул ей деньги и указал на Анну, чтобы она отнесла ей большой букет — получалось чрезвычайно галантно: ей цветы, кавалеру пулю. Но цветочница, посмотрев на Анну, отказалась, заявив, что та не заслуживает такого кавалера, как я, и что ее ждет в скором времени горькая судьба. Слова цветочницы меня заинтересовали, и, разговаривая с ней, я потерял из виду влюбленную парочку.

Как звали цветочницу? Не помню, но ту ночь я провел с ней в меблированных комнатах мадам Горюхиной на Эспланадной. Предсказания цветочницы сбылись: через два года Анна стала вдовой — ее муж погиб на фронте.

Второй раз, уже в девятнадцатом, когда город взяли деникинцы, я по заданию товарища атамана должен был провернуть здесь одно дельце, но нам не повезло, пришлось отстреливаться, уходить. Погибли все трое, которые были со мной, а я ушел без единой царапины. Сейчас в третий раз стою у черты между жизнью и смертью… надеюсь, не роковой.

К дому на Подоле, где жил Кузьма, я подошел, как и планировал, когда совсем стемнело. Сын дворника, мой бывший однокашник, отличник Кузьма, жил в той самой дворницкой, но уже один, похоронив родителей.

Хорошо, что я полгода назад его случайно встретил в городе, выпил с ним пива с воблой, не предполагая, что он мне вскоре пригодится.

Дверь подъезда оказалась не закрытой. Я осторожно вошел внутрь и, стараясь не шуметь, спустился по ступенькам вниз, в полуподвал.

— Кузьма, открывай, это Степан, — тихо проговорил я, когда услышал его шаркающие шаги за дверью.

Ни о чем не расспрашивая, он сразу впустил меня и молча провел в комнату.

— Что-то случилось? — спросил он, когда задвинул на окнах плотные шторы и вместо электрической лампы включил керосиновую.

— Неприятности — как часто бывает, когда начинают ворошить прошлое, — туманно пояснил я, решив не вдаваться в подробности. — Мне надо у тебя пересидеть дня два-три, затем я уйду. Помоги мне — помнишь наше студенческое братство, клятву на Владимирской горке?

— Конечно помню, Степан. Какие мы были молодые, наивные! Верили в идеалы, и перед нами, казалось, открывался весь мир, — улыбнулся Кузьма, и я подумал, что его физиономия, вытянутая, с печальными глазами, смахивает на лошадиную морду.

— К сожалению, наши мечты разбились, как зеркало об мостовую, — подытожил я, оглядывая его убогое жилище. — Хотел тебя спросить еще в прошлый раз: ты, окончивший университет с отличием, с подходящей для новой власти родословной — не дворянин, не буржуй, а сын дворника, — почему не преуспел в это новое время? Ведь такие люди, как ты, для новой власти на вес золота, а работаешь ассенизатором.

— Обходчиком, — поправил Кузьма. — Старые грехи: в правительстве Голубовича [9]был товарищем министра [10]и при Скоропадском занимал заметные посты. С тех пор стараюсь нигде не светиться, пока помогает. А многих уже нет. Безжалостное колесо репрессий не знает остановки, уничтожая всех, кто был нелоялен к этой власти, даже в далеком прошлом. В бывшем институте благородных девиц, куда мы в студенческие годы ходили на балы, творят скорый суд и расправу… Каждую ночь во дворе начинают реветь двигатели автомобилей, чтобы не слышно было выстрелов. Но люди все знают, хоть и не видят…

Кузьма достал из шкафа большую фотографию — наш выпуск, мы окончили университет святого Владимира в четырнадцатом году.

— Вот, посмотри, Алеша — недавно его видел, отъел себе пузо, работает по торговой части, но подробностей не рассказал, поспешил уйти. Виктор Панько служит в армии, неподалеку, в городке Белая Церковь. Вот Владимир — три года прошло, как его арестовали — без права переписки. Ты… Вот и все, кто остался из нашего университетского выпуска — никто историком так и не стал. Петра, нашего друга закадычного, вдохновителя нашего братства, встречал здесь в девятнадцатом и больше ничего о нем не знаю. Если он жив — когда-нибудь отзовется. Хотя уже столько времени прошло, надежды на это мало. — Кузьма испытующе посмотрел на меня.

— Обязательно отзовется, — согласился я и вспомнил изуродованное лицо Петра после того, как разрядил в его голову свой маузер.

— Давай поужинаем — ты, наверное, проголодался, — спохватился Кузьма.

— Есть немного, — согласился я — на самом деле с утра ничего не ел.