Черная книга смерти - Гордон Далквист Страница 24

Мальчик отступил еще на два шага и показал через плечо туда, где за последними домами городка дорога делала поворот и терялась из виду.

— А когда отбыл последний поезд на юг?

— Уже два дня.

— Два дня? Ты уверен?

Мальчик кивнул. Взгляд его перебегал с красного плаща Чаня на его черные очки.

— А когда следующий?

— Сегодня вечером, сэр. Как только кончат загружать руду, через несколько часов.

Чань обернулся назад, туда, где осталась гостиница. Тьма еще не спустилась, было не больше пяти часов. Где же военный — может, в гостинице?

— А ты куда бежал?

Но мальчик уже метнулся в ту сторону, откуда появился, — к высокому деревянному сооружению, которое, судя по широким, высоким двойным дверям, было конюшней. Одна створка двери была распахнута, изнутри на слякоть двора падал желтоватый свет фонаря. Чань направился вслед за парнишкой. Если не нужно спешить на поезд, то конюшня — подходящее место, чтобы узнать, появлялся ли здесь всадник и есть ли у него товарищи в гостинице.

Небрежно держась за рукоять висевшего на поясе ножа, Чань вошел внутрь, но мальчика нигде не было видно. Правда, из каптерки в дальнем конце доносились какие-то звуки. В последнем стойле была белая лошадь, которую Чань никогда прежде не видел: она захрапела, почувствовав на себе взгляд человека, и ударила копытом по соломенной подстилке. Усталая, мокрая от пота, с розовыми раздувающимися ноздрями, она испуганно и неуклюже перебирала ногами. Что это — болезнь? Или же плохое обращение довело животное до безумия? Чань отошел в сторону — он чувствовал себя не в своей тарелке при виде чьей-то немощи — и направился к каптерке.

В дверях стоял тот самый парнишка. Он поднял взгляд на Чаня. Лицо мальчика искажала подступившая к горлу тошнота. У его ног лежал еще один конюх — дыхание прерывистое, лицо бледное; на полу перед ним виднелась лужа блевотины. Дрожащие руки его судорожно сжимались в кулаки. Рядом с ними Чань увидел осколок синего стекла размером с хороший кинжал.

Он положил руку на плечо стоящего перед ним парнишки и заглянул ему в глаза.

— Как тебя зовут?

— Уиллем, сэр.

— Уиллем, твой напарник болен из-за этого стекла. Принеси мне воды.

Чань ногой пододвинул клок соломы, накрывая им блевотину, аккуратно обошел ее, приподнял конюха и подтащил к свернутому соломенному тюфяку, который лежал под вбитыми в стену крючьями с уздечками и стременами. Осторожно взяв осколок стекла, он положил его на сиденье деревянного стула. Появился Уиллем с деревянным ведерком и чашкой. Чань зачерпнул чашкой воду и без всяких церемоний плеснул в лицо конюха постарше, потом снова наполнил чашку. Конюх закашлялся и захрапел.

— Выпей, — сказал ему Чань, а потом бросил через плечо Уиллему, который во все глаза пялился на стеклянный кинжал: — Держись от этой штуки подальше. Видишь, что она сделала с твоим приятелем?

Конюх поперхнулся водой, но Чань успел повернуть в сторону его голову, прежде чем выпитое синим фонтаном пролилось на тюфяк, выкрасив материю в синий цвет. Чань наполнил чашку и сунул ее парнишке, затем снова взял за плечо Уиллема и повел его назад к стойлам. Там он кивнул в сторону кобылы:

— Это чья лошадь?

— Мистера Болта, сэр. Одного из управляющих шахтой.

— Только у него в Карте есть лошадь?

— Нет, сэр… другие розданы… другим приезжим. Торговцам, охотникам… и лошадь мистера Болта тоже. Капитану — он только сегодня вернулся.

— Кто этот капитан?

— Охотник! У него целый отряд, сэр. Они охотятся на волков!

— Но вернулся он один?

— Я думаю, он скоро снова уедет.

Чань наклонился к парнишке.

— А этот твой приятель, случайно, не заглядывал в седельные мешки капитана?

— Нет, сэр! — горячо запротестовал парнишка, и Чань снисходительно покачал головой.

— Мне-то без разницы, Уиллем…

— Но он ничего такого не делал! Он нашел это здесь — во дворе! — Уиллем развернулся и показался на неспокойную белую лошадь. — Кристиан — так его зовут — нашел и эту лошадь, и стекло, но мне ничего не сказал. Она просто взбесилась — вы и сами видите.

— Когда нашел?

— Часа два назад. — Парнишка показал на свежий овес и сено в лотке. — Она ничего не ест!

Чань посмотрел на лошадь, на ее выкаченные, безумные глаза.

— А где седло? И эти… как они называются… постромки, уздечка…

— Ничего этого не было. — Уиллем боязливо поднял голову на Чаня. — Это ведь не ваша лошадь, сэр?

— То есть ты не знаешь, чья она?

Уиллем отрицательно покачал головой.

— А ты можешь сказать, откуда эта лошадь? Не из какой-нибудь конюшни на севере?

— А вы тоже с севера, сэр? — спросил Уиллем.

— Ты можешь сказать? — повторил Чань строгим голосом.

— Если на ней есть тавро.

— Посмотри, и получишь вот это. — Чань вытащил из кармана серебряный пенс: когда доктора с Элоизой не было, он без колебаний стащил немного денег из сапожка мисс Темпл.

Мальчик проскользнул под загородку и осторожно приблизился к норовистой кобыле. Успокоительный шепоток Уиллема как-то не вязался с его горячим желанием заработать монетку.

— Я нашел тавро, сэр! — воскликнул Уиллем. — Это лошадь торговца рыбьим жиром. Он живет здесь, в Карте, но его люди и возница закупали жир в деревнях на севере.

Чань подбросил монетку, и мальчик, улыбаясь, поймал ее в воздухе.

— Ты уверен, что поезд отойдет не раньше чем через два часа?

— Не раньше, сэр.

— Тогда давай послушаем, что еще скажет твой товарищ.

Кристиан продолжал сжимать кружку, но более-менее пришел в себя и поднял голову, когда Чань снова вошел в комнатенку.

— Уиллем говорит, ты нашел стекло рядом с белой кобылой?

— Это ваше стекло, сэр? — проговорил он хриплым, низким голосом. — Простите меня…

— Ты к нему прикасался? — спросил Чань, но тут же увидел на руках конюха кожаные перчатки. — Ты в него смотрел?

Конюх настороженно кивнул.

— Расскажи мне, что ты там видел?

— Там была гроза… какая-то раздавленная гроза… каждая капля была… разломана…

Чань протянул руку в перчатке, взял осколок стекла и прищурился, глядя в него под углом. Осколок был покрыт трещинами тоньше паутинных нитей, это тонкое кружево просматривалось под поверхностью. Как это влияло на воспоминания внутри стекляшки — оставались ли они в силе? Что происходит, когда смотришь в разбитое стекло, — получаешь ли ты при этом разбитые воспоминания или что-то еще хуже их? Если парнишка смотрел в стекло долго, то не прожгло ли оно дыру в его памяти, как горящая сигарета в пергаменте?