Джек. Поиск возбуждения - Антон Ульрих Страница 21

* * *

Когда ты влюблен, тем более влюблен в первый раз, все вокруг кажется тебе прекрасным и действительность видится сплошь в розовых тонах Как я уже упоминал, для меня важным было цветовое соотнесение с реальной гаммой. Поэтому я постараюсь быть как можно более объективным, описывая удивительную женскую пару, столь внезапно появившуюся на моем горизонте.

Сначала о тете Аделаиде. Это была довольно крупная женщина, но полнота лишь украшала ее, тем более что она умела искусно подчеркнуть свои прелестные формы, на которые за чайным столом заглядывался не только большой любитель женщин – сэр Джейкоб, но даже Чарли, изредка бросавший в сторону вдовы отнюдь не кроткие взоры. В тете Аделаиде была некая сексуальная притягательность, истинно животная, делавшая ее сходной с сукой в период течки, когда кобели толпами бегают за ней по двору, не давая прохода и бесстыдно взбираясь на спину. Таковы были мои вульгарные мысли, когда я разглядывал вдовую тетушку, имевшую в моем представлении бледный красноватый цвет, переходящий от нежно-розового у головы до слабо-пурпурного в ногах. Шумная, привыкшая еще с гарнизонной службы мужа быть в центре внимания, простоватая и любвеобильная, тетя Аделаида олицетворяла собой поверхностные удовольствия и яркую радость бытия во всех ее проявлениях. Ее наряды, заказанные в Париже, известном центре разврата, были на грани безвкусия, ее жесты казались слишком размашистыми, в ее речах, преимущественно пустых и наивных, частенько проскальзывали словечки, более пригодные для языка жителей Сохо или даже кокни. Сама же тетя Аделаида походила на героиню из дешевого балагана, про которую автор в ремарке указывает: «дама из высшего общества». Такова была эта женщина, бывшая женой моего дяди Генри, не чаявшего в ней души и столь сильно баловавшего свою драгоценную Аделаиду, что та, даже балансируя на грани нищеты, не могла удержаться от потребности раз в неделю лакомиться заморскими фруктами.

В отличие от своей матери, Долорес, или, как я стал позднее называть ее, Долли, казалась более утонченной. Долли обладала врожденной грацией, не характерной для девочек-подростков ее возраста. К тому же, как выяснилось позднее из ее рассказов о своем детстве в колонии, кузина переняла пластику у местных танцовщиц, которыми славится Индия.

Я воспринимал Долорес исключительно в ярко-оранжевом цвете, хотя ее волосы, сильно выгоревшие под южным солнцем, были не рыжие и даже не золотистые, а скорее цвета спелой пшеницы, колосящейся ранней осенью в поле, и столь пышные, что казалось, будто голову кузины всегда окружал некий ореол. Пусть эстеты не прогневаются на меня за тривиальность сравнений, но иных слов, чтобы как можно точнее описать Долли, я не могу найти.

Сочетание выгоревших волос со смуглой кожей производило сильное впечатление и рождало, я бы даже сказал, подсознательное влечение. Ее кожа была того неопределенного цвета, переходного от слегка загорелого к темному, какой можно наблюдать у грумов, привозимых в Англию из североафриканских колоний. В главном зале, всегда полутемном, это сочетание заметно не было, поэтому оно столь сильно бросилось мне в глаза, едва я сел за стол, присоединившись к родителям и гостям.

Долли, как и ее мать, много улыбалась, и ее звонкий, немного грудной смех можно было часто слышать в тот день. В отличие от тети Аделаиды, кузина предпочитала помалкивать, а если и отвечала на вопросы, то в ее речи, слишком правильной, чтобы не вспомнить дорогого английского репетитора, слышался легкий колониальный акцент, ничуть не портивший ее, а, напротив, придававший речи некую пикантность.

Долорес произвела на присутствовавших за столом гораздо лучшее впечатление, чем ее мать. Это стало заметно после того, как Анна предпочла обращаться исключительно к ней, а не к тете Аделаиде, впрочем чрезвычайно внимательно выслушивая болтовню последней.

После чая кузина спросила меня, играю ли я в бетлдор и шатлклок (прототип современного бадминтона) и не хотел бы составить ей компанию. Я с удовольствием согласился, и мы мило провели время до самого обеда, носясь по полю с ракетками в руках за воланом, собранным из гусиных перьев, которые крепились к шарику из пробкового дерева. Во время игры я имел удовольствие любоваться грациозными движениями моей партнерши, ловко отбивавшей подачу сильной рукой и заставлявшей меня бегать за тяжелым воланом больше обычного.

Вечер мы провели, чинно сидя в глубоких креслах напротив камина, разожженного специально по такому случаю, и разглядывая мятущиеся по решетке тела грешников, которые были намного выразительней, нежели ангелочки на задвижке. Чувствовалось, что мастер лучше разбирался в муках, чем в блаженстве. Все это время я искоса наблюдал за Долли, пока не заметил, что и она интересуется моей особой.

Вскоре часы в углу зала пробили полночь. Лишь только все, пожелав друг другу спокойной ночи, отправились спать по комнатам, я в радостном предчувствии быстро разделся, лег на расстеленную горничной холодную постель и, задув свечу, принялся ждать. Дело в том, что кузину поселили в гостевой комнате, располагавшейся напротив моей, что меня взволновало, заставив кровь бегать намного быстрее, стуча в виски и требуя выплеска. Вскоре я услышал звук отворяемой двери в комнате напротив, и легкие шаги возвестили, что Долорес отправилась в ванную. Осторожно поднявшись с кровати, я тихо приоткрыл дверь, которая, к моему счастью, ни разу не скрипнула, и, проследив взглядом за удалявшейся по коридору фигурой в халате со свечой, прошмыгнул в гостевую напротив.

Большая круглая луна, выглянувшая из-за тучи, осветила небольшую спальню, устроенную по-спартански. Посреди комнаты стояла массивная кровать с большим пологом, над которой на стене висело распятие. Подобным ханжеским жестом мать стремилась утвердить за собой титул первой христианки Суссекса. Смею предположить, что это как-то связано с моим рождением, весьма темным, которое явно нанесло Анне душевную травму, отчего она так стремилась к отрицанию плотских утех.

Рядом с кроватью стоял небольшой туалетный столик, на котором были в беспорядке разбросаны заколки, булавки и прочие женские безделушки. Подле стояла вешалка с платьем. В глубине комнаты высился огромный платяной шкаф, оказавшийся, на мое счастье, почти пустым. В него-то я и забрался, услышав негромкие шаги в сторону гостевой. Немного погодя в комнату вошла, держа свечу, освещавшую ей путь, Долорес. Она поставила подсвечник на туалетный столик, слегка сдвинув безделушки к краю небрежным жестом, полным изящества. Через небольшую щель, оставленную незапертой дверцей шкафа, я видел, как кузина, освещенная мягким светом восковой свечи, протянула руку к поясу, развязала его и стянула с себя халат. Она немного помедлила, затем легла на постель и медленными движениями погладила тело, прикрытое лишь ночной рубашкой. Ток пробежал по мне, ладони мгновенно вспотели, а в голове появилась ясная картина: это мои руки ласкают красавицу. Горячая мелкая дрожь пробила меня сверху донизу. Что она делает, пронеслось у меня в голове? Боже, что она делает?

Долорес продолжала гладить себя, сначала легко и медленно, потом все сильнее и сильнее. Не в силах справиться с желанием, она поспешно задрала ночную рубашку, бесстыдно раздвинула ноги, открыв моему взору свои прелести. Ее пальчики заскользили по плоти, путаясь в белесых курчавых волосках. Изо рта вырвался сдавленный стон. Глаза Долорес закатились, лишь одни белки ярко светились на смуглом лице.