Зиска. Загадка злобной души - Мария Корелли Страница 2

«Барыш» – это определённый источник благополучия для всех народов, который переводится на все языки приятнейшим благозвучием, и рождённые в пустыне племена со своей стороны бывают справедливыми, когда требуют их столько, сколько могут вытянуть всеми правдами и неправдами. Они заслуживают некой выгоды от странного вида роёв западных захватчиков, которые удивляют их своей одеждой и оскорбляют своими манерами. «Барыши» поэтому превратились в постоянный крик уроженцев пустыни – это единственное средство для выражения обиды и для защиты, оставленное им, так что вполне естественно, что они цепляются за него с решительной яростью. И кто их обвинит? Высокий, таинственный, задумчивый араб, не похожий на простого человека и стоящий босяком на своей родной песчаной земле, в единственном грубом одеянии, ниспадающем вокруг его чресл, и с огромными чёрными глазами, по-орлиному прямо встречающими солнце, – заслуживает значительной компенсации за то, что снисходит до работы гидом и слугой у западного богатого гражданина, который прикрывает свои нижние конечности прямой как трубы оболочкой, по форме напоминающей ноги слона, и завершает свой изящный образ, оборачивая остальное тело в жёсткую рубашку, в которой он едва может двигаться, и в квадратного покроя пальто, которое аккуратно разделяет его надвое одной прямой линией как раз над коленом, зрительно укорачивая его рост на несколько дюймов. Сын пустыни смотрит на него строго и с гражданским состраданием, иногда с молитвой против такого безобразия, но в целом терпеливо и хладнокровно, оценивая его потенциальные «барыши». И английский сезон кружится лёгкой дымкой, как взбитая яичная пена, над мистической землёй древних богов – ужасной землёй, исполненной мрачных, всё ещё неразгаданных тайн, – землёй, «осеняемой крылами», как гласит Библия, – землёй, в которой похоронены ужасающие неизвестные истории, глубокие сверхъестественные тайны, лабиринты чудес, кошмаров и загадок, – которые все остаются сокрытыми от пустоголовой, танцующей, жрущей, бормочущей толпы стильных путешествующих безумцев сегодняшних дней, – от людей, которые «никогда не задумываются, чтобы не утруждать себя», – людей, чья единственная цель – мотаться по отелям и впоследствии сравнивать их с отелями их знакомых на предмет того, какой повар приготовил им лучшее блюдо. Поскольку это примечательный факт, что для большинства гостей «видных» мест Европы и востока еда, постельные и эгоистичные персональные удобства являются первостепенными; пейзажи и общество следуют последними. Раньше дела обстояли наоборот. Во времена отсутствия железных дорог и когда бессмертный Байрон писал своего «Чайлд Гарольда», привычным делом было легко переносить личные неудобства; красота исторического места была главной целью путешественника, и никаких приготовлений не делалось для его особенной персоны и пищеварительного аппарата. Байрон мог спать на палубе плывущего корабля, завернувшись в свой плащ и не ощущая по этому поводу никакого неудобства; его прекрасный ум и стремительный дух витали над всеми телесными неудобствами; его мысль отягчали могучие учения времени; он был способен потерять себя в славных грёзах об уроках прошлого и возможностях будущего; он обладал вдохновенным отношением Мыслителя, равно как и Поэта, и корочки хлеба и сыра ему было достаточно в его путешествии по тогда ещё не тронутым долинам и горам Швейцарии, подобно тому, как горячая, жирная, неудобоваримая пища сложных меню ресторанов в Люцерне и Интерлакене служит нам сейчас. Но мы, в нашем «высокоразвитом» состоянии, плюём на Байроновский дух неприхотливости и презрения к пустякам; мы устраиваем из них мелодрамы, полностью забывая, что наше отношение к себе и к вещам в общем одно из самых сопливо-жалобных. Мы не способны написать «Чайлд Гарольда», но мы можем ворчать по поводу и постели, и пола в каждом отеле под солнцем; мы можем отыскивать надоедливых комаров в воздухе и сомнительных насекомых в комнатах; и мы можем оспаривать каждый счёт, предъявленный нам, с усердной настойчивостью, которая почти доводит до безумства как хозяев, так и нас самих. В этого рода важных вещах мы и в самом деле «превосходим» Байрона и других подобных философов-мечтателей, но мы не производим «Чайлд Гарольдов», и мы подошли к странному заключению, что дон Жуан вульгарен, в то время как алчно зачитываемся Золя! На такую вот высоту подняла нас наша культура! И как фарисей в Евангелии, мы благодарим Бога за то, что мы не такие, как все прочие люди. Мы рады, что не такие, как арабы, африканцы, индусы; мы гордимся нашими слоновьими ногами и нашей разделяющей линией пальто; эти вещи свидетельствуют о нашей цивилизованности и о том, что Бог одобряет нас больше, чем любой другой вид созданий. Мы принимаем на себя владение народами на правах не грома войны, а звона обеденных тарелок. Мы не поднимаем армии, а строим отели; и мы оседаем в Египте, как и в Гамбурге, чтобы одеваться, и ужинать, и спать, и одобрительно сопеть на всё вокруг нас до такой степени, что уже почти привыкли называть коренных жителей мест, которые узурпируем, «иностранцами». Мы и есть иностранцы, но каким-то образом всегда об этом забываем. Как только мы соблаговолим построить отели, то сразу же называем эту местность своей. Мы поражаемся дерзости франкфуртцев, которые претендуют на отдых в Гамбурге, пока там длится наш «сезон»; мы удивляемся, как они смеют это делать! И, по правде сказать, они и сами, кажется, поражаются собственной смелости и застенчиво пробираются по «Кургартен», словно боясь оказаться вышвырнутыми охраной вон. То же самое происходит и в Египте; мы часто изумляемся тому, что называем «дерзостью этих иностранцев», то есть коренных жителей. Мы считаем, что они должны гордиться тем, что принимают нас и наши слоновьи ноги; радоваться при виде таких благородных и прекрасных представителей цивилизации, как тучный выскочка с его отвисшим пузом и с его семьёй, состоящей из неуклюжих юношей и длинноногих девушек с огромными зубами; радоваться при виде английской «мамаши», которая никогда не стареет, а носит моложавые причёски с невинными завитками и чьи морщины ежегодно «разглаживают» парижские искусники. Сын пустыни, говорим мы, должен быть счастливым и благодарным при виде всего этого и не требовать слишком больших «барышей». Фактически, сын пустыни не должен получать так много, как это заведено; он очень хороший слуга, конечно, но как человек и брат – тьфу! Египет может быть его страной, и он может любить её, как мы любим Англию, но наши чувства важнее, чем его, и нет никакой связующей симпатии между Слоновьими Ногами и сожжённой солнцем Наготой!

Так в конечном итоге рассуждал сер Четвинд Лайл, дородный джентльмен грубого сложения и с грубой физиономией, сидя в глубоком кресле в главном холле, или лоджии, отеля «Джезире Палас», покуривая после обеда в компании двоих или троих товарищей, с которыми сдружился во время пребывания в Каире. Сер Четвинд любил выражать вслух свои мнения на радость как можно большему числу слушателей, которые удосуживались ему внимать, и сер Четвинд имел некоторое право на свои мнения, поскольку он был редактором и собственником огромной лондонской газеты. Его титул был озвучен совсем недавно, и никто толком не знал, как он умудрился его заполучить. Изначально он был известен на Флит Стрит под непочтительным прозвищем «жирный Четвинд», которое происходило от его тучности, маслянистости и общего впечатления вежливо-бессмысленной доброжелательности. У него была жена и две дочери, и одной из его целей было выдать замуж своих драгоценных детей во время зимовки в Каире. Время пришло, поскольку цвет уже медленно покидал прекрасных девочек-роз, тонкие лепестки изящных бутонов начинали увядать. И сер Четвинд немало слышал о Каире; он понимал, что огромная свобода была здесь дозволена в отношениях между мужчинами и девушками; что они вместе выезжали на экскурсии к пирамидам, что ездили на низкорослых осликах по пескам под луной, что они совершали на Ниле лодочные прогулки по вечерам и что, короче говоря, было больше возможностей для брака среди глиняных горшков Египта, чем в суете и шуме Лондона. Так что он устроился здесь сыто и удобно и в целом полностью довольный своей вылазкой; вокруг было много завидных холостяков, и Мюриэл и Долли искренне старались во всю. Как и их мать – леди Четвинд Лайл; она не выпускала ни одного «завидного жениха» из поля своего ястребиного зрения, и в этот самый вечер она предстала во всей своей прелести, поскольку намечался костюмированный бал в «Джезире Палас»: превосходное мероприятие, устроенное хозяевами ради развлечения их доходных гостей, которые, конечно же, прекрасно платили – можно даже сказать, скрупулёзно. Благодаря приготовлениям, которые уже развернулись к этому празднику, лоджия, с её великолепными египетскими декорациями и роскошными современными удобствами, стояла почти безлюдной, не считая сера Четвинда и его небольшой компании друзей, перед кем он разглагольствовал в перерывах между неспешно выпускаемыми облачками дыма по поводу убожества арабов, пугающего воровства шейхов, некомпетентности его личного переводчика и ошибочности мнения тех людей, которые считали египтян хорошим народом.