Никто не уйдет живым - Адам Нэвилл Страница 2

Стефани сидела в предрассветной тьме, сжимая одеяло у подбородка. Небо за раздвинутыми занавесками стало из черно-синего серым, как макрель. Лампа у кровати была включена. Люстра под потолком тоже. В руке Стефани сжимала телефон, экран которого затуманился от жара ее тесной хватки. Дорожные часы на тумбочке возле кровати тикали, стрелки приближались к шести утра.

Когда она включила лампу, на кровати никто не сидел, и в комнате никого не было. Найдя в себе храбрость заглянуть под кровать, она увидела большие комки сероватой пыли на крашеных половицах, но никакого пакета не нашла. Ключ все еще торчал из замка в запертой двери. Подъемные окна были закрыты и надежно зафиксированы металлическими защелками. Шкаф с облицовкой под грецкий орех занимала только ее одежда. И в том, что ночью кто-то копался в ее сумках, Стефани тоже не могла быть уверена, потому что оставила их расстегнутыми и распахнутыми, когда отправилась в постель.

Царапанье под кроватью, должно быть, унялось, когда зажегся свет, хотя она не могла припомнить точного момента прекращения шума. После того, как она покончила с темнотой, голос в камине тоже утих.

Металлическую решетку и портал камина, выкрашенные толстым слоем черной краски, покрывала пыль. Дымоотвод был шириной всего несколько дюймов. Она повернулась ухом к камину и услышала что-то, звучавшее как далекий ветер, и больше ничего.

Стефани внимательнее осмотрела окружавшие ее стены. Их не украшали годами, с тех пор, как оклеили ныне пожелтевшими обоями с изображением стеблей и листьев бамбука. Комната была такой же угнетающей, как и остальные, в которых Стефани жила после ухода из дома: маленькие коробчонки, выброшенные на берег непрестанным течением жизни, нетронутые модернизацией и вызывающие отвращение у людей, располагающих средствами. В этих комнатах теперь обитали те, кто был всего лишь в одной неудаче от бездомности и близок к выпадению из списков безработных и попаданию в списки не имеющих определенного места жительства или пропавших без вести.

Стефани сжимала одеяло, пока ногти не продавили ткань и до боли не впились в ладони.

Мысли об однажды попробованном экстази обрушились на нее обвиняющей тяжестью и давлением вместе с воспоминанием о нескольких выкуренных косяках и однажды выпитом чае с волшебными грибочками – все это было три года назад, в первый год колледжа. Она задумалась, не стали ли эти короткие и неумелые опыты с наркотиками причиной галлюцинаций чем-то вроде отложенной реакции.

И пока Стефани сидела в кровати, дожидаясь утра, ей стало казаться, что прошло уже много времени с тех пор, как она проснулась в комнате, полной чужеродных звуков. Большая часть ее разума настаивала теперь, что пережитое было частью неясного ночного кошмара, который продолжился пересекшими комнату шагами, и ощущением, будто кто-то сел на кровать. Все это могло ей почудиться.

«Должно было почудиться».

Но то, что она так недавно слышала в темноте, было непохоже на остаточный эффект сна. Включив свет и закончив оглядывать свою запертую комнату, она долго думала о привидениях. И вспомнила историю, слышанную от папы. Задолго до того, как умерла мама, отец рассказал ей, что его собственная мать, бабушка Стефани, однажды появилась рядом с его кроватью и спросила: «Ты придешь?» На следующее утро папе позвонила сестра и сказала, что их мать умерла прошлой ночью в своей постели, в своем доме на другом конце города. История зачаровала Стефани, а еще дала ей надежду, что смерть – это не конец. То, что она сейчас испытала, заставило ее пожелать, чтобы смерть на самом деле была финалом.

Еще папа любил называть ее «моя чудо-девочка», потому что она чуть не умерла в раннем детстве, наглотавшись морской воды. Она не помнила этого, но задумывалась, когда была маленькой, не сделала ли ее особенной едва не случившаяся смерть. Потому что на похоронах обоих своих дедушек каким-то образом, который Стефани до сих пор не могла объяснить, она чувствовала их рядом и у себя в голове в те ужасные мгновения, когда их гробы уезжали за красный занавес часовни одного и того же крематория в Стоке.

Но этим и ограничивалась совокупность ее столкновений со сверхъестественным. Стефани не смотрела фильмов ужасов с шестнадцати лет и не была верующей. Она всегда считала, что прежде нужно разобраться со своим местом в этом мире, а потом задумываться о следующем.

Вспоминая то, что так недавно происходило в ее новой комнате, она была поражена ощущением, будто два совершенно разных пространства открылись друг для друга или соприкоснулись.

Небо стало из макрелевого серо-белым.

Тяжелая усталость гнездилась в ее теле, но утомление помогло шоку отступить. Воспоминания о прошедшем дне вяло проплывали в ее мозгу, пока солнце поднималось из-за горизонта.

На мизинце ее правой ноги была мозоль, а икры раздувало болью; и то, и другое напоминало о трех пеших походах до крохотной съемной комнатки в другом подобном доме, в Хэндсуорте ^[1]. Она тащила свои сумки через три мили тихих одинаковых улочек, забитых припаркованными машинами. Новая комната стоила столько же, но была намного больше, чем предыдущая, которую Стефани прозвала «камерой». В «камере» она чуть не свихнулась за первые несколько месяцев в Бирмингеме.

Усталость от переезда и двух двенадцатичасовых смен в выходные – она подрабатывала администратором на ресепшене выставки домов на колесах – загнала ее в постель, когда не было еще и десяти. Она проснулась, испуганная больше, чем когда-либо, между двумя и тремя. Через час, не отдохнувшая и взвинченная, она должна будет пойти на работу.

«Как я сюда попала? Почему это со мной происходит?»

Она пробежалась по казавшейся обыденной последовательности событий, окончившейся тем, что она сидит в постели, перепуганная, и молится, чтобы свет зари поторопился в небеса. Днем ранее чрезмерно дружелюбный мужчина, к которому она с трудом находила симпатию, – мистер Макгвайр, он же Драч, – показал ей дом № 82 по Эджхилл-роуд: старое, запущенное, но в остальном обычное здание с комнатами, которые он сдавал жильцам, копошащимся на самом днище арендного рынка.

Драч был домовладельцем и жил на верхнем этаже в личной квартире. Он показал ей большую комнату с высоким потолком, которую она была так рада снять за сорок фунтов в неделю. Комната рекламировалась на картонке в окне местного магазинчика: «БОЛШАЯ КОМНОТА. 40 ФУНТОВ В НИДЕЛЮ. ТОКА ДЕВУШКИ. ОБШЧАЯ ВАННА, КУХНЯ. ОЧ ЧИСТА». Еще там был номер мобильного, и Стефани, посмеявшись над ошибками, подумала, что дом принадлежит мигрантам, для которых английский до сих пор был таинственным вторым языком. Многие из больших викторианских домов в этом районе делились на комнаты для аренды. Ее бывший, Райан, работавший в Ковентри, хорошо знал Бирмингем и говорил, что Перри Барр был в основном азиатским районом, все более популярным, однако, у мигрантов из восточной Европы и студентов Бирмингемского университета. Он говорил, что жилье здесь дешевле некуда, а ее бюджета только на «дешевле некуда» и хватало. Но в этом месте хотя бы селили только женщин, а в самых нищих районах города, среди столь неприглядных вариантов, это уже было достоинством.