Сезон крови - Грег Гифьюн Страница 16

Дональд вскочил на ноги и принялся расхаживать по комнате, скрестив руки на тощей груди.

– Рик, ты мог бы стать профессиональным футболистом. С самого детства ты только об этом и говорил. И у тебя были способности, был шанс. Но ярость тебя подкосила. Ты едва не забил этого бедолагу до смерти из-за места на парковке. Ради чего? Чтобы произвести впечатление на какую-то девчонку, с которой тогда встречался? Прости господи, парень три дня пролежал в коме. В коме, Рик. Ради места на парковке. Я помню, как мы навещали тебя в тюрьме. Набивались все вместе в машину и в мертвой тишине ехали в Уолпол – самые долгие поездки в моей жизни, потому что никто не произносил ни слова ни по пути туда, ни обратно. И уходя, я каждый раз бежал от необходимости видеть тебя в этой гребаной дыре. Ты всегда был таким сильным – куда сильнее меня, и мне невыносимо было видеть тебя сломленным, запертым в клетку. И посмотри на себя теперь. Пятнадцать минут ярости из-за места на парковке, и вся жизнь покатилась к черту. Разве это справедливо? А? Какая уж тут справедливость! – Бернард примолк, по всей видимости, осознав, что серьезно повысил голос. Когда он заговорил снова, его тон снова был спокойным и более взвешенным. – Ты счастлив, Рик? Добился в жизни всего, чего хотел? Вышибала в ночном клубе, до сих пор один, до сих пор, как старшеклассник, все бегаешь за девчонками или болтаешься по квартире, пялясь на эти старые награды. Не очень-то похоже на Национальную лигу, а?

Дональд посмотрел на меня налитыми кровью глазами.

– Ерунда какая, зачем…

– Тихо, – оборвал его Рик, все еще стоявший к нам спиной.

– Мне кажется, никому из нас не нужно выслушивать такое…

– Заткнись нахуй, Донни. – Рик медленно повернул голову и через плечо взглянул на нас темными глазами. – Нам всем нужно это послушать.

– С другой стороны, вот Дональд, – ровно произнес Бернард. – Князь нереализованных возможностей. Настоящий принц крови по этой части, да, Донни?

Почти радостный тон Бернарда меня изумил. Никогда я не замечал за ним любви к смакованию чужой боли, особенно если речь шла о друге. Выражение на лице Дональда сменилось с неловкости на что-то, близкое к бешенству. Он яростно уставился на меня, и я попытался выразить на лице обещание, что все в порядке, все будет хорошо.

– Я все гадал, кого, по-твоему, ты наказываешь, – продолжал в тишине безжизненный голос Бернарда. – Ты был самым умным из всех моих знакомых, Донни. И самым несчастным. Помнишь, в детстве ты все мечтал о том, как мы уедем куда-нибудь, когда вырастем? В Париж, в Берлин, в Лондон – все эти города казались тогда такими невозможно далекими. Ты хотел преподавать, помнишь? Ты все распланировал. Работа учителя в какой-нибудь европейской деревеньке, где всегда тихо, и ты мог бы спокойно сидеть и читать – вот о чем ты мечтал. И эту мечту ты мог бы исполнить, но так и не сумел, потому что сначала тебе помешали собственные тараканы, а потом выпивка вконец все испортила. Но мы же все отлично понимаем, что дело-то не в выпивке, да, Донни?

У Дональда на глаза навернулись слезы.

– Какое право… – прошептал он, – какое право он имеет так с нами поступать?

– Какая беда, послушный маленький католик оказался педиком.

– Боже мой, – простонал я.

Боль на лице Дональда была практически ощутимой. Годами он выслушивал полные ненависти оскорбления, но никогда – от Бернарда.

– Ты это ты, Донни, – сказал Бернард. – Ты просто все никак не можешь с этим смириться, признать, кто ты есть, и научиться жить с самим собой. В конце концов, это, наверное, тебя и убьет. Никто не достоин твоей любви, кроме этой треклятой бутылки, так что ты прячешься от себя и от всего, что вечно сваливали на тебя остальные. Время от времени заглядываешь в бар, чтобы найти компанию на несколько часов, – может, на выходные, – и возвращаешься на службу, все в тот же офис, прозябаешь, набирая чужие мысли; а оттуда десять минут езды до дома, но и этот путь ты не можешь проделать, не заглянув по дороге за бутылкой. Все настолько плохо, Донни. Куча народа все отдали бы за твои мозги, а ты взял и выкинул их на помойку. Однажды ты встретил парня, какого-то тайного возлюбленного, но между вами не получилось той романтики, на которую ты так надеялся, в которой так нуждался. Ты влюбился, ты сам мне говорил, но он-то просто экспериментировал, так? Просто притворялся, просто напился, просто совсем не такой. И ты все еще страдал, когда отправился в колледж. Когда все покатилось к черту, ты прихватил с собой бутылку, не смог оправиться, встряхнуться, так что сбежал из колледжа, как побитая собачонка, и все страдаешь по своему избраннику, закрывшись от всех, как эдакий пьянствующий монах. Я всегда думал, что ты выше всего этого, что уж ты-то сумеешь выбраться отсюда, кем-то станешь. Мы все понимали, в чем дело, тебе не нужно было даже как-то особо об этом объявлять. А когда ты наконец решился, мы не услышали ничего нового, чего бы мы не знали и так. Мы приняли тебя. Блин, даже Рик. Сколько бы он ни выступал, сколько бы вы ни спорили, он всегда тебя защищал. Кроме того, не так уж ты от нас, по сути, отличаешься. Если присмотреться к самой что ни на есть гребаной сути. Ты одинокий… и злой. Ярость, вечно эта ярость. Она всегда с нами, чтобы напомнить, как несправедлива жизнь, как всякий раз, когда мы открываем ей объятья, она бьет нас по зубам.

Запись щелкнула, голос Бернарда стих.

Дональд медленно опустился на диван, как сдувшийся шарик. Рик стоял, упираясь ладонями в подоконник, по-прежнему глядя на падающий снег.

– Выключи запись, – негромко сказал Дональд. – Ты не обязан это выслушивать, Алан.

Но ни я, ни остальные не сдвинулись с места. Еще один щелчок объявил о продолжении монолога. Я уселся поглубже в кресле, чувствуя, как все у меня внутри сжимается, а на ладонях выступает пот.

– Алан, – произнес Бернард с нежностью, – ты же не думал, что я забыл о тебе? Как бы я мог, ведь мы с тобой подружились первыми, помнишь? Ты помнишь, помнишь тот день, когда мы в первый раз встретились? Я помню. Нам было по семь лет, и до Хеллоуина оставалось несколько дней. Мы с матерью только переехали в новый район и никого не знали. Я играл на газоне перед домом в своем новом костюме, я был тигром, помнишь? Отличный был костюм, с лапами и всем остальным. Я играл, а ты ехал мимо на велосипеде. Ты остановился и сказал: «Привет», – и я удивился тому, что ты такой дружелюбный, что ты вот так заговорил со мной и, кажется, просто хотел подружиться. И ничего не сказал про мои очки или про то, что в них такие толстые стекла, и что я такой тощий и куда ниже детей нашего возраста, – ничего. Ты просто сказал мне, как тебя зовут, указал пальцем на свой дом и объявил, что ты живешь вон там. А потом сказал, что у меня классный костюм, а тебе второй год подряд придется быть привидением, потому что у твоей мамы не было денег на новый наряд. Кроме того, она разрезала отличную простыню, чтобы сделать в ней отверстия для глаз, и теперь та никуда больше не годилась, кроме как на костюм или на тряпки.

Я был поражен, что он запомнил такие подробности. Я уставился в пол. Воспоминания о том вечере возникли передо мной так же ясно, как будто все произошло совсем недавно.