Оказия - Анна Шведова Страница 15

– Перевертыш добровольный – это сравнительно просто, – принялся рассуждать Кардашев легко и внешне непринужденно, даже с улыбкой, однако ж изрядную долю издевательства скрыть не смог, как и с трудом подавляемой злости к сидящему напротив человеку, – Вогнал себе в пень три ножичка, перекинулся через них и бегай волком пока не надоест. Перевертыш принудительный – немного сложнее. Подстроить так, чтобы человек вступил в зачарованный круг в полнолуние – это надо постараться, но по большому счету больших умений и умствования не требуется: знай себе травы, формулу да привычки дурня, которого желаешь зачаровать. Годик-другой прошел – чары сами спадут. А вот цепной оборотень – это уже не игрушки. Цепной оборотень это тот, кто подчиняется своему поводырю и душой, и телом, вернее, двумя телами – человеческим и звериным, сильными, выносливыми, неустающими. И бабке-шептухе провернуть такое подчинение не под силу, даже не каждый хороший колдун рискнет это сделать. То высшей магии уровень, даже я не все понимаю в ритуале. На крови делается, между прочим. Так вот куда Вы клоните, господин Оболонский? Из крохотного дельца о пропаже детей желаете раздуть дело об ужасном кровавом колдуне верхом на цепных оборотнях? Только что им здесь делать в этом гиблом болоте? Какие великие злодейства совершать? Оглянитесь, откуда здесь высшие маги? Пара травников да местная старуха-знахарка, что и так на ладан дышит – вот и все чародеи на весь повет. Даже ведьмы приличной нет. Куда Вас несет, господин Оболонский? Ради этого мифического колдуна Вы сюда приехали?

– Почему бы и нет? Искать поводыря, именно это я и собираюсь делать, – насмешливо ответил Константин, – У Вас есть кто-нибудь на примете?

Желваки на скулах Германа ощутимо перекатились, а губы тронула легкая улыбка.

– Представьте, есть. Некто Тадеуш Менькович, местная легенда.

– Почему Менькович?

«Экселянт» не маг, а значит, управлять оборотнями не сможет – это Оболонский знал наверняка и узнал это в тот самый момент, когда коснулся руки Меньковича. В хозяине «замка» не было ни намека на магический дар, однако это совсем не значило, что мага нет в его окружении. Как раз маг таки и был у Меньковича, но как Кардашев узнал об этом – вот что было интересно.

– Подозрительная личность, – внезапно хохотнул Герман, – Приехал по весне, то бишь месяца четыре назад, как раз накануне первых исчезновений детей, живет в своем замке на болотах уединенно, перессорился в повете со всеми, с кем только возможно…

– И это все причины, чтобы его подозревать? – чем больше Кардашев прикрывался очевидным, тем больше у Оболонского возникало причин искать нечто глубоко скрытое.

– Этого мало? В селах поближе к болотам поговаривают, что в последнее время у Батрянской прорвы волки все воют да воют, а ведь не сезон, согласитесь. Менькович прибыл с молодой женщиной, то ли женой, то ли невестой, то ли просто полюбовницей. Ведет себя как-то таинственно, похоже, боится чего-то. Вот я и подумал грешным делом, а не решился ли он – или она – легенду про Бельку повторить? Со счастливым в их понимании концом, разумеется.

– О, Вы уже и местные легенды знаете?

– А то ж, – рассмеялся Герман, – Об этом в первую очередь узнавать стоит. За каждой легендой маячит нереализованная возможность.

– Верно, – коротко кивнул конкордский советник, – Однако для воплощения легенды оборотни ни к чему.

– Согласен, – кивнул Герман, – А если планы у Меньковича куда больше, чем произвести потомство? В таком уединенном месте вообще удобно опыты ставить, Вы не находите? И не окажись мы случайно рядом, кто б узнал об этом?

– Зачем ему? Менькович – конкордский дворянин, оборотни в Трагане ему не помогут, – холодно заметил Оболонский.

– А если оборотни тут ни при чем? Да и его намерения вовсе не в Трагане?

Что ж, это был довод, который и самого Оболонского ставил в тупик. Зачем Меньковичу маг, если невозможно применить магию для захвата конкордского княжеского престола? Кому в голову придет готовить магические штучки, отправляясь войной на Трагану, столицу Конкордии, в самое сердце «белого» пятна, где магия бессильна?

Константин мягко встал, этим нерезким движением всколыхнув слабое пламя лампы, отчего по стенам побежали загадочные тени. Встретился глазами с выжидательно застывшим на неудобном стуле Германом, уставшим от жары и разговора, но не сдавшимся, бледным, с крошечными бисеринками пота, рассыпавшимися по лбу, с расстегнутой до середины груди сорочкой.

– Что ж, на сегодня довольно, – ровно сказал Оболонский, – Есть что-нибудь срочное, что вы собирались делать завтра?

– Один утопленник да хутор третьего дня погоревший, – пожал плечами Герман, – Я как раз собирался завтра поутру его навестить. Составите компанию? – предельно учтиво спросил он.

Оболонский кивнул, сухо попрощался и вышел.

Еще один день состязания в учтивости, и у кого-то окончательно сдадут нервы, невесело подумал Кардашев, раздраженно утирая потный лоб. Сомнительно, что у Оболонского.

Ночь почти не принесла прохлады, а утро заявило о грядущей жаре ослепительно чистым небом и отсутствием ветра.

Едва встало солнце, Герман и его отряд были готовы в путь. Если они и надеялись выехать в одиночку, то были разочарованы – Оболонский не опоздал. Он появился свежий, умытый, чуть порозовевший от ледяной родниковой воды, гладко выбритый, безупречно аккуратный, будто не было ужасной душной ночи… мокрых сбитых простыней… слипшихся на голове волос.

Кардашев хмуро кивнул в приветствии, Оболонский спокойно обвел глазами отряд. Кроме самого капитан-поручика членов отряда было пятеро. Молодого парня, встреченного вчера у колодца, звали Аськой, просто Аськой. Он молчал, но оказался самым дружелюбным из всех, даря широкие улыбки во весь рот направо и налево. Высокого широкоплечего громилу с массивной нижней челюстью и прямым неприязненным взглядом Кардашев назвал Подковой, и эта кличка как нельзя более кстати подходила тому – крепкий, добротный, несгибаемый. Впрочем, насчет последнего было с точностью до наоборот. Как впоследствии оказалось, свою кличку молодец именно за то и получил, что запросто гнул подковы пальцами. Чернявый мужичок, похожий на цыгана, звался Стефаном Борским, среди своих – Стефкой. Его по-галочьи черные глаза-бусины без стеснения окинули фигуру Оболонского, будто впервые увидели, и с вызовом прищурились, но как только взгляд советника переместился на следующего члена отряда, потеряли к нему всякий видимый интерес. Стефка явно не мог долго устоять на месте, за пару минут задержки во дворе несколько раз перепроверил подпругу своего коня и переложил дорожные мешки поудобнее.

Гаврилой Лукичом звали невысокого росточка сухонького мужчину лет шестидесяти, аккуратного до педантичности. Он единственный звался по отчеству или вообще только по отчеству, что в этих краях не было принято. Лукич говорил тихим голосом, вежливо, чуть извиняясь, но глаза его смотрели прямо и испытующе. Умные глаза, Оболонский сразу это отметил.

И наконец, последним был Алексей Порозов. Тридцатилетний мужчина в самом расцвете сил и способностей с первого взгляда казался бузотером и дебоширом. Следы вчерашней попойки заметно отпечатались на его физиономии, свидетельством чему были слегка замедленные движения да хмурый, рассеянный взгляд, ищущий причину сорвать на ком-нибудь злость. Повиноваться кому-либо явно было не в его достоинствах, однако к молодому и более успешному Кардашеву он не испытывал ни зависти, ни обиды – это было очевидно. Оболонского это даже немного удивило.