Темная любовь - Нэнси Коллинз Страница 14

Одна-одинешенька.

В холоде.

Во тьме кромешной.

Только иногда тьма становится слишком темной даже и для нее,и что тогда? Тогда — в клубы, а там за стакан пива танцевать до утра, танцеватьдо дрожи, до ручки, другие танцы — таким у станка не учат, издерганная,измученная, уже за гранью вымотанности, пряди волос липнут к лицу, рубашка —хоть выжимай, и шея мокрая, она воду на себя льет в туалете, а так дымно, топорвешай, грязь жуткая, а потом — назад, и опять вперед, глаза закрыты, лицоопущено, а тело — в напряжении, в муке движения. Посмотреть — офигеть, оназнает, люди говорили, да какие люди — мужчины… Те, что тащились за ней, когдауходила с танцпола, толпились вокруг нее у стойки бара и говорили — онапотрясная танцовщица, правда, потрясная, и все ближе и ближе, и все ближевопрос, как следующий шаг в танце: а почему вы одна? Танцовщице нужен партнер…Нет, это невозможно, нет, просто потому, что никто ей не нужен, никто не умеет,как она. И она пожимает плечами — когда улыбается, чаще нет — и качает головой,и — "Нет". Отвернется. "Спасибо, но — нет".

Иногда они ставят ей выпивку, иногда она пьет. Иногда, когдаони юные, когда вроде добрые, приглашает их к себе. Наверх, в квартиру надстудией, где всегда полуспущены шторы, где на полу — ворохом балетные журналы,кипами — стоптанные балетки, кучами — окровавленные бинты, и она будет с нимитрахаться, трахать их — быстро ли, медленно ли, в молчании, полузадушенныхвскриках, в щенячьем взвизгиваний, голова запрокинута, темно,электронагреватель шумит глухо, как автомат движется, это она движется, до потеридыхания, до сухой пустоты. А потом она отодвинется и ляжет рядом, и обопретсяна локоть, и будет говорить про танцы, говорить и про то, что есть же разницамежду голодом и любовью, и темно, и в этой темноте голос ее то выше, то ниже,как шум воды, как музыка, и парни лежат, лежат в этом влажном тепле тел, ичто-то в них сдвигается — от ее слов, от тела ее, неважно — и что-то возникает,создается, как мост между голодом и любовью. Они — юные, они до утра могут, безпередышки, и они глядят. "Ты очень красивая", — вот что они говорят,они все это говорят. "Ты така-а-ая красивая… а позвонить тебе можно?"

"Ну да, конечно, — говорит она. — Конечно, можно",— и наклоняется, дышит медленно, глубоко, на груди пот — тонким высыхающимручейком, и она видит их лица, видит их улыбки, видит, как они одеваются —джинсы, футболка и драная жилетка, а поверх — камуфляжная куртка, и бандана,стянувшая волосы, и крошечные сережки, как капельки серебра, — и перед уходомона дает им номер телефона, сует бумажку в ладонь, — ну да, номер телефона,номер химчистки, куда все костюмы Эдварда таскала, а не жестоко ли это,спрашивает она себя, а не жестоко ли — отказывать им в том, чего нет у тебясамой? Худо. А хуже, много — хуже притворяться, до дверей провожать, когдазнаешь, уже отдала, что могла, все, больше нет ничего, одна ночь, что могла —сказала, она дважды с одним и тем же — никогда, слишком их много, слишком многобаров и клубов в этом городе, где сплошные бары да клубы, и огни в темноте, ибутылка в ее мокрой, теплой руке холодная, как опыт познания.

Иногда она выходит из бара (из клуба) и идет пешком, ейплевать, сколько до дому хода — десять кварталов, тридцать, пятьдесят, никтоникогда не пристает, одна, всегда одна. Смотрит под ноги, руки вдоль тела, какпреступница, как убийца из фильма — ты, главное, ПРОДОЛЖАЙ ИДТИ, сквозь мрак,сквозь четыре утра, и дождь хлещет или снежинки падают, последний снег — самыйколючий, снег припудривает лица, такой макияж, снег сгущает пот в волосах, вкоротких ее волосах, выглядит, как приговоренная пожизненно, — это Эдвардоднажды сказал. "Зачем тебе это?" — а она стоит в ванной, передзеркалом, волосы ножницами обкарнывает, стряхивает срезанные мертвые завитки, иего отражение в стекле — где-то сбоку, не в фокусе, смазанное. "Не тот,милая, тип лица у тебя, под какой идет такая стрижка", и тянется, тянетсярукой к ее лицу, поворачивает к свету, он бы так пистолет поднял, и улыбается —ну, просто король в изгнании. "Вот, к примеру, Алис. Обстригла однаждыволосы, хотела меня достать, чуть не наголо обрилась. Так и не призналась,говорила, новый имидж. Но я-то ее знаю, я сразу понял, в чем все дело. Адель, —это имя прямо как мед у него с языка стекает, — Адель тоже все поняла, взяла итоже подстриглась, позлить Алис. Да — ОНА роскошно смотрелась со стрижкой,круто, сексапильно, но у нее было другое лицо. Структура костей", — ох,как он это говорит, почти по-доброму, и треплет ее по лицу, пышечка ты моя,мордашечка детская, в зеркальном стекле — пальцы, ухватившие ее за щеку, "да,вот чего у тебя нет".

Теперь — иди. Холодно, эти самые кости лица ломит, зубыстучат, в ушах ветер свистит, да он всегда свистит, даже когда она дома,безопасно, дверь — на замок, электронагреватель оранжевым светит, и поздно, ихолодно, и все равно она раздевается до трико, ноги босые, грудь открыта, и онатанцует во тьме, пот стекает, дыхание прерывается, в бок словно шило всадили, ив горло, и в сердце, натыкается на что-то, невидимое в темноте, ногой — сразмаху о станок, плоть сходится с металлом, металл — с плотью, как секс, какединение, и жалко, никого сегодня не привела, хорошо бы сейчас кого-нибудь, этиребятки — теплые в темноте, но нет никого, и она танцует, кружится,спотыкается, и — о станок, и — о станок, и — о станок, уже двигаться невозможнобуквально, и она стоит, колени сведены, и трясется от страха бездвижности, ашторы уже желтеют, это снаружи, это наконец-то — рассвет.

Книжка Адели. Так и валялась себе там, куда она ее бросила,в ванной на полу, немым укором, только однажды — вернулась, натанцевалась,желудок расстроился, пиво поганое, не так с ним что-то — она подняла этукнижку, поволокла с собой в туалет, пробежала несколько глав, а внутрифотографии, паскудно написана книжечка-то, слишком хорошо Адель танцевала,чтобы что-то там еще писать, — и… Одна-единственная фраза, как кулаком в лицо,как ударило. "Для меня — Баланчин был принцем. Каждая из нас должна найтисвоего принца и завладеть им".

Да уж, найти своего принца, принца Эдварда! И она хохочет,штаны возле щиколоток болтаются, понос жуткий, дерьмо — жидкое, желтоватое, иона смеется, и фраза останется с ней, прилипнет, как липнет к костям память одвижении, и теперь она станет присматриваться, поглядывать туда-сюда, напарнишек в клубах смотреть, смотреть попристальнее, прикидывать, и иногда поночам, раздавленная чужим телом, сбиваясь с дыхания, продолжая шептать оголоде, о любви, она вдруг призадумается — а что оно такое, принц? Как егоувидишь? Как отличишь от разных — прочих? Тело у него другое? Ожогпочувствуешь? Сигнал немой услышишь? Тело не лжет, уж это она знает, и Адельэто, похоже, тоже знала — такое у нее лицо на той фотографии, черно-белаяфотография, и лицо — нос с горбинкой, римский, скулы высокие, это лицо наджизнью издевается, череп из-под плоти проглядывает — да, очень похоже, Адельэто знала.