Хтонь. Зверь из бездны - Руслан Ерофеев Страница 14

– Прохор Тихонович, вам известно, с кем в последнее время проживала мать Лены? Кто жил в квартире вместе с девочкой?

Директор помялся и ответил:

– Честно говоря, я не компетентен в этом вопросе. У меня их пятьсот тридцать семь душ – всех ведь не упомнишь. Вам лучше обратиться с этим вопросом к классной руководительнице девочки, Изольде Генриховне.

«Вот круг и замкнулся, – подумал Артем. – Так они и будут меня футболить».

– А вам известно, что над Леной издевались не только домашние и одноклассники, но и учителя? – жестко проговорил он.

По лицу директора Казарин понял, что попал в яблочко.

– Как это – издевались? Почему – издевались? Никто не издевался, – сразу закудахтал тот. – Вы, простите, не педагог и не можете понимать некоторых вещей. В детских жалобах порой сложно отделить истину от игры воображения и инфантильного толкования поступков ровесников и взрослых…

– Речь не о жалобах Лены, а о проверенной следствием информации, – напирал Артем, чувствуя, что он на верном пути. – Поймите, Лена-то никому уже больше не может пожаловаться…

– А в общем, да, вы в чем-то правы, – неожиданно сдался директор. – Аня была странной девочкой…

– Лена! – поправил Казарин.

– Я и говорю – Лена, – как ни в чем не бывало продолжал Прохор Тихонович, неспешно прогуливаясь по заваленной мертвыми листьями кладбищенской аллейке. – Такие дети сами будто притягивают проблемы. От них словно исходит аромат жертвы. Да и религия эта… Педагоги не могли не отреагировать, если ребенок отказывается носить пионерский галстук, а носит, только представьте себе – крест! – В голосе директора зазвучал неподдельный ужас. – Разумеется, Изольда Генриховна, так сказать, превысила свои полномочия. Я имею в виду тот случай… Ну, когда она сорвала крестик с шеи девочки. Но я ее не осуждаю, нет… Так что, конечно, к Анечке относились, мн-мн, неоднозначно – и одноклассники, и педагоги…

– Ее звали Леной, – вновь терпеливо поправил Артем, а сам подумал: дома – мать-алкоголичка, в школе – травля со стороны учителей и одноклассников. Неудивительно, что единственным близким существом у девочки была собака. Дворовый кабысдох Валетка. Как рассказали соседи, Лена очень любила его, подкармливала. А порой горько плакала, обняв дворнягу за кудлатую шею и зарывшись носом в лохматую шерсть…

– А я что говорю? – готовно-согласно закивал директор. – Конечно, конфликтов не могло не быть. А, между прочим, виноваты-то вы…

– Я? – опешил Казарин.

– Нет, конечно, не лично вы, – заторопился директор. – Я имею в виду – вы, взрослые, родители. Дети вам жалуются на противоправное поведение педагогов и одноклассников, а вы решаете их в обход школьной администрации: боитесь испортить отношения. Порой я узнаю о некоторых вещах только на выпускном вечере, когда никто уже никого не боится.

– Вы в своем уме? – разозлился вдруг Артем. – Вы видели ее мать? Она выпивает за раз самогона больше, чем бывает компота в вашей школьной столовой! Вы полагаете, она может вообще хоть что-то решать, кроме того, где взять денег на опохмел? Вы вообще интересуетесь, как и с кем живут ваши ученики? Вы даже имя вашей ученицы запомнить не можете!

– Да, да, тут вы правы, товарищ следователь, есть у нас еще отдельные недоработки, да, правы, – вновь заквохтал директор, как наседка, которую топчет злой кочет. – А что мы с ними поделаем? Это прямо какое-то потерянное поколение! Посмотрите сами, что они вытворяют!

Школяры носились между могил, словно молодые зверята, стреляя из пластмассовых пистолетов и оставляя на свежих холмиках рифленые следы кед. Пионерские галстуки они натянули себе на носы, как в ковбойских фильмах. Со школы Артем помнил, что концы асимметричного треугольника символизируют единство советского общества: самый длинный и острый угол – коммунистическая партия, покороче – комсомол, а самый тупой кончик – пионерия. Теперь, глядя на пионерские забавы, он понял, почему пионерию символизировал самый тупой угол. Пожилая училка, похожая на наседку, измученную многолетним добросовестным несением яиц, тщетно увещевала пацанов, что галстук – это частица красного знамени, и его нельзя использовать в качестве бандитской маски. То, что бегать по могилам тоже кощунство, ей, видимо, не приходило в голову: галстук важнее памяти каких-то там покойников, многие из которых, наверное, даже не состояли в КПСС! Присмотревшись, Казарин заметил на лацканах школьных пиджачков октябрятские звездочки – но непростые: выпуклое изображение кудрявого отрока было спилено напильником, и эмалированные коммунистические пентаграммы превратились в золотые шерифские звезды. Советская педагогика терпела сокрушительное поражение от западного кинематографа.

Один из «ковбоев» поскользнулся на влажной глине, шлепнулся и рассек себе бровь о перекладину ржавого креста, сваренного из кусков арматуры, которая, вероятно, была некогда украдена с соседнего завода. Двое других зверенышей с дикими воплями пробежали по его спине, оставив на темно-синей курточке грязные отпечатки кед.

«Школа, – меланхолично подумал Казарин. – Школьные годы чудесные. Книжки добрые любить и отличниками быть учат в школе…»

Он попытался вызвать в памяти хоть какие-то хорошие воспоминания о школе: радость познания, чувство локтя, первая несмелая любовь… И не смог. Вместо этого в памяти всплыло совсем другое. Травля любого, кто имел несчастье быть хоть чуть-чуть не таким, как все. Дедовщина покруче армейской. Засилье любимчиков. И жесткие учительские пальцы, больно берущие Артема за загривок и тычущие носом в учебник, воняющий библиотечной плесенью и грибком. Грёбаный концлагерь!

Казарин повернулся спиной к кудахчущему коменданту концлагеря и, не прощаясь, зашагал прочь. Ясно было, что от директора он ничего толком не добьется.

– А это правда, что убийца все внутренности вытащил и унес? – донеслось ему в спину.

Артем вздрогнул и ускорил шаг. Это была не правда – это была лишь часть жуткой правды.