Пиковая Дама - Максим Кабир Страница 11

Прошел под бетонным колоссом без стеклопакетов и без определенной судьбы. Зыркнул на предателя-«вольво», магнитной таблеткой отворил железную дверь.

В подъезде властвовало гулкое эхо. Что-то чиркало между этажами. Будто там точили ножи или щелкали ножницами.

Чик. Чик. Чик.

Неспешно разъехались створки лифта. Антон ткнул в оплавленную кнопку с циферкой «пять». Пригладил волосы пятерней. В шахте взвизгивали лебедки. По зеркалу ползла зеленая муха, и Антон принял это за добрый знак. Скоро потеплеет. Полноценная, не календарная весна. Весной проще начинать все сызнова. Склеивать себя, как фрагменты раскоканной вазы. Пускай он не вернет товарный вид, но сможет наливать в восстановленный сосуд живую воду радости.

Вон даже восемнадцатилетние девахи до сих пор строят ему глазки.

Вспомнилась откровенно флиртующая Катя. Оброненная фразочка из арсенала соблазнительниц: «За меня уже не сажают».

Муха оттолкнулась лапками, замельтешила прозрачными крылышками и упорхнула вглубь зеркала. Антон пошарил взглядом, выискивая насекомое в кабине, но муха пропала. Свет лампы с трудом пробивался сквозь закопченный плафон.

* * *

— Марин? Ань?

В квартире, в которой он прожил четыре года — и где-то год из отпущенного срока был счастлив, — царила тишина. На кухне капал кран. Световая дорожка вытекала из спальни, делила надвое коридор. За ней лежал мрак, где старые вещи беззвучно проговаривали свои пыльные секреты: возможно, рассказывали о былом, о графьях и кухарках, о жгучей ненависти и всепобеждающей любви. В детстве родители возили Антона на дачу, и там стоял громоздкий бабушкин сервант. Касаясь облупившейся краски, Антон воображал людей, чьи судьбы были связаны с этим таинственным кладезем дохлых прусаков и щербатых чашек.

— Где вы все? Приютите странника.

Он выставил на кухонный стол бутылки. Клён, как скелет на ниточках, пританцовывал за окном. Марионеточные тени метались по кафелю. Антон вымыл руки, отмечая, что у каждого зеркала — своя, едва различимая манера отражать. Одни льстят вам, иные выставляют носастыми, ушастыми, толстыми или, наоборот, тощими. Врут, как опостылевшие жены, то заигрывая, то невзначай, между прочим, указывая на неприглядную правду.

— Вы чего? Куда запропастились?

Антон вошел в Анину комнату. Трюмо так и не скинуло свой хеллоуинский наряд — простыню Каспера, доброго привидения. Антон представил, как дочь чистит в ванной зубы, зажмурившись, боясь, что из квадрата амальгамы на нее таращится кошмарная лупоглазая ведьма.

«Запутали девочку шуточками своими, приколисты драные».

В спальне зашуршало. Антон осмотрел трюмо, потом перевел взор левее. Шуршало под кроватью. Шерстяной плед свисал до пола — там, в темноте, кто-то был. Шерсть шевелилась. Появились ступни в оранжевых носках, обтянутые колготами икры. Аня вылезла на четвереньках, задком.

«А кто еще мог там копошиться?» — удивился собственным опасениям Антон.

Аня отгородилась от внешнего шума наушниками и не слышала, как он вошел. Она надевала на указательный палец колечко с дешевым красным камушком. Эту безделушку и искала под кроватью. Осенила отца взглядом, промолчала, но, кажется, обрадовалась его визиту.

— Что за кольцо? Парень твой подарил?

— А?

Антон присел на корточки, освободил уши дочери от проводков.

— Кольцо, говорю, парень подарил?

— Пап, мне двенадцать. У меня нет парня.

«Хорошо», — подумал Антон.

— А ты чего не уехал?

— Решил заночевать. Тебя повоспитывать заодно.

— Как мило.

Маринина фраза. И выражение лица Маринино.

— Где мать?

— В Москве. Срочные дела, — Аня процитировала, пальцами обозначив кавычки: — Английский письменный стол с двумя тумбами. Завтра уже не будет — надо мчать.

— Тогда понятно, — улыбнулся Антон, и губы Ани чуть искривились.

Она пыталась сдерживать эмоции. Защищаться обидой.

— Есть что поесть?

— Жаркое в холодильнике. Разогрей.

Антон поднялся и подал дочке руку. Она замялась.

— Айда. Поможешь приготовить.

* * *

Ярко освещенная кухня была оплотом двадцать первого века с его высокими технологиями посреди могущественной тьмы окружавших помещений, захламленных антиквариатом. Антон порой думал, что, если в гостиной закончится свободное место, Марина выкинет холодильник. Зачем он Рюминым? Секретеры, тумбы, лари войдут на кухню косолапо, как ожившие вещи из жутковатого «Мойдодыра».

— Кушай. — Антон пододвинул к дочери тарелку.

— Нет аппетита.

— Появится. Съешь ложечку.

Он нашпилил на вилку кусочек свинины. Марина, не отнять, прекрасно готовила.

— Поранился? — Аня глянула на забинтованную кисть.

— Дрался с преступниками. — Антон подмигнул. Повернулся, чтобы взять соль. Заметил чайник, накрытый цветастым полотенцем.

— Зайка, а давай поспорим, что ты салат не съешь? Проспорю — выпью пиво залпом.

Аня не улыбнулась. Сказала жестко:

— Мне двенадцать, а не пять. Не разговаривай со мной как с младенцем.

— Прости. — Он отхлебнул из бутылки. — Сложно запомнить, когда тебе «только двенадцать», а когда «уже двенадцать».

— Ха-ха. В стэндапе себя не пробовал?

Клен потерся ветками об окно. Там, на улице, завывал ветер. Как это было? Какой-то гениальный проектировщик предложил: «А давайте воздвигнем микрорайон в чистом поле? Авось через сто лет он сольется с городом?»

— Ты завтра уедешь? — спросила Аня, поджимая под себя ноги — любимая поза.

— Да, рано утром.

Антон подумал про взбешенного Глебыча.

— Завтра Матвея хоронят.

— Знаешь, — нащупывая слова, проговорил Антон, — у меня ведь тоже друг погиб. Я в восьмом классе учился. Павлик Ершов. Классный был парень. Его машина сбила. Пьяный водитель… — Образ Павлика давно померк в голове, сохранились общие ощущения, память о пикниках и речных заплывах на расстояние. — Двух одноклассников в живых уже нет. Так происходит, увы. С каждой потерей образовывается пустота. — Антон коснулся груди. — Мы эту пустоту наполняем воспоминаниями. Так и существуем.

Аня слушала внимательно. Антон воодушевился. В кои-то веки не испортил все, достойно прошел по льду.

— Сложно поверить, насколько мы хрупкие. Живет себе человек, и у него свои увлечения, свои планы. Каждый из нас — целая вселенная. И из-за какого-то пьяного… придурка… эта вселенная разрушается. Инфаркт в семнадцать — это же слишком просто и оттого слишком непредставимо. И мы придумываем разное, чтобы как-то постигать чужую смерть.