Синдром Коперника - Анри Лёвенбрюк Страница 98

— В чем дело? — спросил я нейтральным тоном.

Люси собиралась ответить, но ее перебил Лувель:

— Виго, речь идет о типе, который виновен в вашем нервном расстройстве. Я понимаю, что вам хочется знать. В любом случае рано или поздно правда выйдет наружу. Мы проследим за этим. Но так ли уж нужно…

— Кто он? — настаивал я, уставившись на Люси.

Молодая женщина положила свой круассан и, ища поддержки, посмотрела на Лувеля. Он пожал плечами. Он знал, что я не отступлюсь.

— Ладно, — бросила Люси. — Я быстро выяснила, что Лоран — довольно распространенное имя. Во Франции полно Лоранов, были даже художники и политики, которых так звали… Но дело в том, что это также название городка в Эро, Виго. Так вот, стараясь найти общий знаменатель у всех собранных нами сведений, я наткнулась на биографию типа, который в 1988 году возглавлял Управление внешней разведки…

— И что?

— Он родился в Лоране.

— И кто же возглавлял Управление внешней разведки в 1988 году? — спросил я, скрестив руки на столе.

Она вздохнула:

— Бывший военный, офицер сухопутных войск, который верой и правдой — а лучше сказать, огнем и мечом — служил в Алжире и первым начал приспосабливать секретные службы к условиям мирного времени, прежде чем сделать блестящую политическую карьеру.

— Кто это? — настаивал я.

— Жан-Жак Фаркас, — прошептала она, — нынешний министр внутренних дел.

На меня тут же обрушился вихрь картинок. Калейдоскоп сменяющихся воспоминаний. Родительская квартира, диван, маленький телевизор… И вот, наконец, подрагивающее изображение министра, дающего интервью после теракта 8 августа. «Жан-Жак Фаркас заявил сегодня утром, что несколько группировок Аль-Каиды уже давно проникли в столицу, и весьма возможно, что они и организовали террористический акт». Я снова видел его лицо. Плохо скрытую ложь в его взгляде. Фаркас. Передо мной одна за другой вспыхнули шесть букв. Ф-А-Р-К-А-С. И тотчас в голове словно сработал сигнал тревоги.

Окружающий мир пошатнулся. Как будто вдруг исчезла сила тяжести. Лица друзей стали бесплотными. Собственные руки, вцепившиеся в край стола словно для того, чтобы удержать ускользающую реальность, поплыли перед глазами. Вся моя жизнь спуталась, и шум мира медленно затих, сменившись пронзительным воем воображаемой сирены.

Но никакой мысли я не услышал. Ни один шепот не поднялся из тени. Это не было обычным приступом. Это было воспоминание, силой прокладывающее себе дорогу сквозь темные лабиринты моей памяти. То была правда, переродившаяся в опухоль. Обломок прошлого, скрытый под пылью забвения. Родовые муки памяти. Это была сама очевидность. Наверху, в самом конце туннеля, эти шесть букв сияли жестоким светом грубой реальности. ФАРКАС. И хотя я не смог оживить ни одного четкого воспоминания, во мне родилась непоколебимая уверенность, что именно он — тот гнусный преступник, которого давно ищет моя неукротимая жажда справедливости.

В голове завертелись слова Рейнальда: «Транскраниальные побеги, 88, это час второго Ангела. Сегодня ученики чародея в башне, завтра — наши отцы убийцы во чреве, под 6,3». Теперь каждое слово встало на место. Транскраниальные побеги — мы, двадцать подопытных животных Протокола 88. Ученики чародея — доктор Гийом с его армией продажных нейробиологов. Отец убийца — он. Майор Лоран. Тот самый Жан-Жак Фаркас. Как подпись под документом.

И вдруг все, что мне предстояло, превратилось в неизбежность. Меня поглотило чувство настолько цельное, что оно казалось мне чем-то чужеродным. Словно мое тело подчинилось единственной и неподвластной мне силе, и это было не что иное, как чистая воля, тираническая потребность, которую нельзя остановить, пока она не насытится.

Уже сам не свой, с отсутствующим взглядом, я поднялся со своего кресла.

Люси подскочила. Дамьен взглянул на меня подавленно. Баджи выпрямился, готовый ко всему.

Но они были бессильны.

Ни один человек, ни один довод, никакая причина в мире уже не могли меня остановить. Остановить запущенный механизм.

Не теряя времени, не сказав ни слова — все они потеряли смысл, — я бросился к выходу, по дороге сорвав с вешалки свою куртку.

— Виго! — окликнул меня Лувель. — Что на вас нашло?

Но я уже захлопнул за собой дверь. Поспешно пересек двор. Ноги несли меня помимо воли, подчиняясь инстинкту. И этот инстинкт меня окрылял.

Мир вокруг исчез. У прохожих больше не было лиц. Улица утратила краски и звуки, небо исчезло, а земля ушла из-под ног. Не осталось ничего, кроме меня и моей ненасытимой жажды.

Я бежал куда глаза глядят, и ноги сами привели меня на сиденье большого белого такси.

В отдалении я услышал приглушенный голос того, кто прежде был Виго Равелем:

— В министерство внутренних дел, пожалуйста.

Пока мы ехали, мое сознание продолжало распадаться, утекая сквозь пальцы. Меня осаждали призраки эмоций, воспоминания, которые, возможно, были моими, образы, звуки, вся галерея событий последних дней, в подлинности которых я уже не был уверен, правда и ложь, их смешанная сладость, а потом сомнения, а потом уверенность… И снова сомнения, и опять сомнения, еще и еще, а затем уверенность, и еще более твердая уверенность. А теперь, дамы и господа, справа от вас — знаменитая башня КЕВС, которая рушится, увлекая за собой мою уверенность. Я увидел перевернутую вверх дном квартиру своих лжеродителей, голову словно вывернуло наизнанку, татуировка оказалась уже на другой стороне руки, и вот мои ноги бредут по развалинам Герники; я услышал слова Рейнальда и стал побегом. И вот вопрос: если вы уверены, что ложь — это ложь, можно ли считать ее уверенностью? Я хочу сказать, можно ли доверяться лжи с закрытыми глазами? Конечно, в качестве правды ложь не заслуживает доверия, но можно ли на нее положиться в качестве лжи? А потом, словно этого было мало, нахлынули голоса. Голос моего начальника, упреки Аньес, голоса двух взрослых, яростно спорящих на переднем сиденье зеленого универсала, а потом, как будто и этого было мало, я почувствовал руку незнакомки, скользящую по моему бедру в туалете ночного клуба, протискивающуюся между ног, чтобы проверить, есть ли у меня желание, и снова, будто и этого еще не достаточно, я почувствовал боль в груди, вращение пули и увидел, как мы с ним умираем, он и я, ты — это я, в подземельях Дефанс.

Все погасло, и я умер, но не совсем.

Когда таксист объявил, что мы приехали, кажется, у меня по щекам текли слезы и я веселился, потому что это уже вошло в привычку и потому, что я мужчина, а мужчины плачут, или они уже умерли, и пусть даже Homo sapiens вымирает, это еще не повод перестать плакать.

Таксист припарковался перед площадью Бово и обернулся ко мне с встревоженным видом — видом таксиста, уверенного, что ему не заплатят. Мгновение я выдерживал его взгляд, чтобы убедиться, что я здесь, раз он на меня смотрит, а потом протянул ему деньги.