Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 97

Мы переписывались с Робертом почти год, и эта переписка все еще остается лучшим из всего, что я знала в жизни. Забавно: в эпоху е-мейлов, голосовой почты и тому подобного, хоть я и не привыкла к этому с детства, простые старые письма на бумаге сохраняют потрясающую интимность. Я приходила домой после работы и находила письмо — или не находила по многу дней — или набросок, или то и другое, запихнутое в конверт, на котором свободным почерком Роберта был написан мой адрес. Я составила коллаж из его набросков на доске над моим письменным столом. Дома у меня кабинет совмещен со спальней, а может, наоборот; я видела все его рисунки, разрастающуюся выставку, когда вечерами лежала в постели с книгой, и просыпаясь утром.

Странное дело, после того, как я повесила у себя две-три его зарисовки, меня оставило чувство одиночества, когда постоянно кого-то высматриваешь, ищешь подходящего мужчину. Я стала принадлежать Роберту, — я, никогда не желавшая никому принадлежать. Наверное, в конечном счете мы принадлежим тем, кого любим. Не то чтобы я надеялась когда-нибудь заполучить его, или чувствовала, что должна хранить ему верность: поначалу я просто чувствовала, что не хочу, чтобы на эти рисунки смотрели из моей постели чужие глаза. Он рисовал деревья, людей, меня по памяти; рисовал себя страдающим над очередной работой. Я и сейчас не знаю, что значило для него посылать мне эти зарисовки, может, они все равно были ему не нужны, он бы просто запихнул их в стол или бросил на пол, а может, они значили для него больше и рисовались с особым вдохновением, потому что предназначались мне.

Однажды он прислал мне отрывок стихотворения Чеслава Милоша с припиской, что это — одно из его любимых. Я не была уверена, считать ли это выражением чувств самого Роберта, но несколько дней носила его в кармане прежде, чем прилепить на доску.

О, любовь моя, куда, куда они ушли,

Движение руки, шаги и шорох гальки.

Спрошу не в горести, но в удивленье.

А вот его писем я на доску не прикалывала. Письма иногда приходили вместе с рисунками, иногда сами по себе, и часто бывали очень короткими: мысль, рассуждение, образ. Я думаю, Роберт в глубине души и писатель, был писателем: если бы кто-нибудь собрал и расположил по порядку те отрывки и заметки, они составили бы короткий, импрессионистский, но очень хороший роман о его будничной жизни и о натуре, которую он упорно пытался писать. Я отвечала на каждое письмо, я поставила себе за правило быть отражением его поступков, поддерживать равновесие, так что в ответ на набросок я тоже посылала зарисовку, а на письмо отвечала письмом. Если он присылал письмо с зарисовкой я, верная своему правилу, отвечала более длинным письмом и вставляла зарисовку на том же листе.

Не знаю, замечал ли он установившийся порядок, — и потом не спрашивала. Он не очень часто мне писал, но в разгар переписки мы обменивались посланиями несколько раз в неделю. После нашей последней ссоры я составила новое правило: сожгу только письма, а рисунки сохраню, хотя с доски я сняла все зарисовки, кроме самой первой. Первую, сатира и деву, я через несколько недель после его ухода наклеила на картон и подкрасила акварелью, а потом сделала серию из трех картинок по мотивами той. Работать над ними было так больно, что я вполне могла бы разводить краски собственными слезами.

Я никогда не знала адреса Роберта, только почтовый ящик, в который он каждые несколько дней запускал руку. Я гадала, какой величины этот ящик, влезает ли в него вся рука или только пальцы; я представляла, как он вслепую шарит внутри, как Алиса, которая, когда выросла слишком большой, шарила в дымоходе, чтобы понять, кто в него лезет, ящерка или мышь. Он, конечно, знал мой адрес, значит, знал, где я живу. А я однажды побывала в Гринхилл-колледже: в разгар нашей переписки Роберт удивил меня, пригласив на открытие выставки, второй его выставки за время преподавания там. Он сказал, что приглашает меня, потому что я поддерживала его в работе, и намекал, что не сможет предложить остановиться у него; я поняла это так, что он хочет меня пригласить, но не уверен, хочет ли моего приезда.

Мне не хотелось огорчать его, но и себя огорчать не хотелось, поэтому я приехала из Вашингтона — вы знаете, доехать можно за один день — и остановилась в мотеле за городом. В новой художественной галерее в кампусе устроили прием с вином и закусками. Я не могла дать Роберту своего телефона, поэтому сообщила о своем приезде письмом, которое он получил слишком поздно.

Когда я входила в галерею, руки у меня дрожали. Я не виделась с Робертом после Мэна, с начала переписки, и уже жалела, что приехала. Как бы он не оскорбился, не решил, что я вторгаюсь в его жизнь — вот уж чего и в мыслях не было. Мне просто хотелось его повидать, хотя бы издали, и посмотреть новые картины, о замысле которых и о работе над ними я читала много недель. Я оделась очень просто, в черный свитер с широким воротом и обычные джинсы, и пришла в галерею за полчаса до начала приема. Я сразу увидела Роберта, возвышающегося над собравшейся в углу компанией; несколько гостей с винными бокалами в руках, кажется, расспрашивали его о картинах. Народу было полно: не только студенты и преподаватели, но и много элегантных гостей, судя по виду явно не из маленького сельского колледжа. Возможно, были там и покупатели.