Плен - Женя Декина Страница 8

Он видел их боковым зрением и, сам не понимая почему и не успев даже об этом подумать, схватил туфельку и зажал в кулаке. Теперь ему казалось, что туфелька просвечивает через руку или что девочка видела, как он взял, и сейчас будет кричать.

Девочка и вправду развернулась к нему, и он почувствовал, как его обдало волной страха, не из-за девочки, потому что саму девочку он не боялся, она была маленькая, и от нее можно было просто уйти или ударить ее в лицо и убежать, пока она плачет. Было страшно, что она видела и расскажет. И если ее мама пойдет в школу и пожалуется классной руководительнице, а та потом пожалуется мачехе, то откроется не только туфелька, но и его прогулка по запрещенной улице, и вранье про беловолосого одноклассника, и то, что он пнул кучу. За саму по себе кучу ругаться бы не стали, он же прекратил после первого предупреждения, но вот если все вместе, то…

– Садись, неудобно же, – сказала девочка и вернулась на половик вместе с котенком.

Он не сел, а, наоборот, встал, потому что правда было неудобно, но если бы он сел, получилось бы, что она им командует. Вставая, он незаметно сунул туфельку в карман и снова присел. В затекших ногах противно закололо.

– Ты сидишь, как будто какаешь! – звонко засмеялась девочка и даже назад откинулась от веселья.

Тут же захотелось ударить ее в лицо, очень больно ударить, до крови, и еще дернуть ее за блестящие черные косички, и наступить на ее кукол, на всех сразу, и попрыгать, чтобы они раздавились. Но тогда девочка стала бы кричать, а дома у нее точно кто-то был – краем глаза он видел мелькающий силуэт за окном.

– Хочешь с котенком поиграть? – спросила девочка еще.

Она все время спрашивала. Наверное, она хотела, чтобы он случайно проговорился, и тогда она сможет рассказать про него маме, а та – классной руководительнице, и тогда всё. Нужно сделать вид, что он не сердится и не понимает ее коварного плана. Притаиться.

Девочка подвинулась, он присел на покрывало и погладил котенка. Котенок помогал себя гладить, проседал и выгибал спину, и Вадим подумал, что это очень хороший котенок. И еще, что он ходит уже долго и пора возвращаться домой. Но было непонятно, достаточно ли долго он проходил, чтобы вернуться, или еще немного нужно побыть, – хорошо, что были часы. Времени пока хватало.

Котенок перевернулся на спину и, обхватив передними лапами руку, задними начал пинаться. Вадим хотел убрать руку, но не смог: котенок держался передними и протащился за рукой сантиметров десять. Видимо, ему все же нравилось. Девочка засмеялась, и хвостики ее косичек противно запрыгали на месте. Захотелось дернуть за эти противные косички или сунуть ее лицом в песок, чтобы набился полный рот, и она не могла больше над ним смеяться. Он представил себе, как держит ее за косички, и она ревет и вырывается. Тогда бы она точно заткнулась.

Девочка встала и обошла их с котенком. Теперь она сидела рядом с кучей; чтобы она упала, нужно было просто толкнуть ее назад и, пока она пытается сообразить, что случилось, развернуть ее быстро, прыгнуть сверху и прижать голову к куче. Она бы стала кричать, что «рассыплять низя», но ее бы никто не услышал.

– Ты грустный, – сказала девочка. – Почему ты не смеешься?

Он резко встал и улыбнулся девочке. Девочка от этого почему-то испугалась и подвинула котенка к себе. Он перестал улыбаться и сел обратно. Девочка все еще смотрела ему в лицо.

До чего же противная девчонка. Грустный. Посмотрел бы он на то, как бы она смеялась с его мачехой, которая ругает и наказывает ни за что, на его отца, который проходит мимо, будто Вадима и не существует, на то, как они обнимаются и гладят друг друга, сидя перед телевизором. А он сидит один сбоку на стульчике и знает, что вот сейчас они стали обниматься очень сильно, значит, скоро отправят его в комнату, а сами будут часто дышать и делать странное. Как они спят вместе, крепко обнявшись, и без одежды, чтобы обниматься всеми частями тела сразу, пока он, забившись с головой под одеяло, изредка высовывается, чтобы подышать, когда совсем вспотел. И даже в эти минуты успевает заметить пляшущие на потолке тени от проезжающих машин. Тени эти крадутся к нему незаметно и, когда успевают подкрасться совсем близко, становятся огромными. И как он, устав бояться, выбирается наконец из-под одеяла и ложится ровно, как солдат, прижав руки к бокам и раскрыв глаза. И как тени подбираются, подкрадываются, но ни один мускул на его лице не дрожит, и тени боятся его. Наползают, подбираются ближе, увеличиваются, проползают по нему тоже, прямо по коже, и волоски становятся дыбом от их мерзкого прикосновения. Но он терпит и не боится, и только иногда вздрагивает, когда из их комнаты, где нет теней и где они лежат, крепко обнявшись, раздается резкий скрип кровати. Посмотрел бы он на эту дуру с противными косичками, если бы ей пришлось провести ночь в его жуткой комнате. Если бы у нее забрали все эти игрушки и ее одежду, отправили бы в школу в его поношенной форме, где над ней все смеялись бы и не отпускали бы ее гулять перед домом. И запирали бы внутри, когда уходили.

Изнутри опять накатило и затуманилось. Это все чертова девочка. Она специально его позвала, чтобы над ним посмеяться. Он должен ее наказать, толкнуть в кучу и заставить поесть песка, держа за ее жирные косички. Так будет честно. А потом сломать ее кукол, раздавить и попрыгать на их лицах и порвать половик и еще что-нибудь. Вот тогда она будет знать, как над ним издеваться.

Он уже повернулся, чтобы толкнуть, но из дома внезапно выглянула красивая женщина в ярком халате и крикнула ласковым голосом:

– Доченька!

Он увидел, как девочка обрадованно бросилась к маме. Так и мачеха радостно бросалась к отцу, когда он приходил, висла у него на шее, прижималась и говорила с ним таким же противным приторным голосом, и отец тоже обнимал ее, гладил по голове и целовал, пока Вадим стоял рядом с ними и смотрел. Он не хотел смотреть, он хотел сидеть на чердаке и тренироваться – сначала он научится не двигать лицом, когда больно, а потом делать улыбку. И никогда не плакать. Но мачеха заставляла его каждый день смотреть на то, как отец любит ее, а не его. Смотреть, как он рад ее обнимать и как он, унизительно редко проходя мимо, вскользь кладет Вадиму руку на плечо или гладит по голове. И как потом это прикосновение, от которого тоже поднимаются волоски, долго горит на голове или плече густой теплотой.

Девочка вдруг вернулась, сунув ему котенка:

– Погуляй с ним пока, я тебе пирожок принесу.

Еще и пирожок. Хвастается. Ее кормят пирожками, и разрешают брать сколько угодно, и выносить еду из дома, и раздавать ее всем, и называют доченькой, и обнимают, и разрешили котенка, хотя у нее такие противные косички. Наверное, это мама заплетает ей косички, трогает ее за волосы, расчесывает, делает пробор, потом гладит по голове, и даже целует, и говорит ей, что она красивая. И доченька.

И эта гадкая девчонка убежала теперь, когда он уже приготовился наказать ее, убежала, чтобы дать ему пирожок и еще посмеяться над тем, как он взял и ест, потому что дома у него невкусный суп. Пирожка хотелось очень, но нет. Его не купить пирожком. Даже вкусным. Он все равно ее накажет.