Ночь и город - Джералд Керш Страница 8

Добравшись до кафе, Фабиан приоткрыл дверь на пять или шесть дюймов, просунул в щель свое клинообразное лицо и заглянул внутрь. Кафе было набито битком. После ночной прохлады в лицо ударил тяжелый влажный воздух, насыщенный паром и дымом сигар «Тоскани». Фабиан вздохнул полной грудью — это была родная ему атмосфера. Он вошел и принялся ходить между столиками, внимательно вглядываясь в лица посетителей своим острым правым глазом. Передняя часть зала была запружена итальянцами: они вопили, тыкали пальцами в смятые газеты, сокрушали ударами кулаков спичечные коробки, в который раз обыгрывая падение Аддис-Абебы. В глубине зала два огромных пожилых грека, величественных и неподвижных, словно Стоунхендж, [5]застыли над шахматной доской. Их окружала толпа возбужденных зрителей. В углу, у игрового автомата, стоял маленький толстый багроволицый француз, с торжествующим видом размахивая дешевеньким портсигаром, который он только что выиграл, и приглашая весь мир на чашку кофе. Рядом с ним сидел бледный как смерть старикашка с красным носом и вычищал серу из левого уха палочкой для чистки трубок. Чуть поодаль двое или трое молодых людей с усталыми взглядами и белыми как полотно лицами вели нескончаемый и малопонятный разговор над россыпью пробок из-под шампанского; за тем же столиком аккуратно одетый неаполитанец, темный и несчастный, как смертный грех, пустой кофейной чашкой штамповал черные круги на смятой программке собачьих бегов.

Но не было и следа того, кто хотя бы отдаленно напоминал маленького человека в сером пальто. Фабиан вышел, кусая губы. У входа в кафе он остановился, чтобы перекинуться парой слов с человеком, стоящим на краю тротуара у тележки с фруктами.

— Привет, Берт, — сказал Фабиан.

Берт был невысок, крепко сбит и белокур, с узким лицом и острым подбородком, как у Фабиана, с тем же явственным отпечатком трущобного происхождения. Но одет он был отнюдь не так щегольски. На голове — кепка со сломанным козырьком, вместо воротничка с галстуком грязноватое белое кашне. На пальто застыли пятна застарелой грязи. Непонятного оттенка брюки пропитались дождевой водой, из-под влажных разлохмаченных штанин выглядывали потрескавшиеся лакированные ботинки. И хотя его вид свидетельствовал о крайней нищете, он носил свои разномастные лохмотья с самоуверенной дерзостью, скорее даже с развязностью, свойственной настоящему уличному торговцу-кокни — задубелому, как свиная кожа, крепкому, как камни мостовой, бодрому, жилистому, закаленному, как сталь, в постоянной борьбе за выживание, лишенному преступных наклонностей, но привыкшему видеть в каждом полицейском кровного врага, веселому и в то же время обидчивому, ловкому и расторопному, настоящему лондонцу, говорящему на своем собственном жаргоне и поддерживающему старые добрые традиции. Приоткрыв рот на пару миллиметров, так что на лице его не дрогнул ни один мускул, он хрипло проговорил:

— Салют, Арри.

— Слушай, Берт, ты, часом, не видал невысокого типчика в сером пальто и котелке? Жалкий такой типчик — на учителя похож. Коротенькие подстриженные усики. Не видал?

— Разрази меня гром, Арри, Лондон ими кишмя кишит. Ежели и видал его, то навряд запомнил бы. Ну, как житуха?

— Так себе. Как торговля?

— Хуже некуда, Арри, чтоб мне провалиться. В прошлый вторняк, под вечер, сучьи легавые сцапали меня на Оксфорд-стрит. Дак ведь полная была тележка этих чертовых пемадоров, и все-то я сбыл, дак ведь мне нужно было раздобыть еще пару шиллингов, и немного фруктов у меня осталось… Черт подери, Арри, мне ведь старуху кормить надо и малышей; ну дак я решил: была не была — встал на минутку у входа на станцию «Тоттенхем-корт-роуд». И тут же подвалил ко мне чертов легавый, ну и сцапал меня… Вот жизнь, а! Легавые! За что мы им токо деньги платим? Чтоб они у наших детей последний кусок хлеба изо рта вырывали? Так вот, грит, или месяц в кутузке, или сорок шиллингов. Короче гря, ободрал меня как липку…

— Ну, если полфунта тебя устроят… — начал Фабиан.

— Не-а, не надо. Обойдусь.

— Не будь дураком…

— Спасибо, как-нибудь обойдусь.

Фабиан закрыл левый глаз.

— Да что с тобой такое? — спросил он, — что, у меня деньги другого цвета, что ли? Ты ведь занял пару фунтов у миссис Ли, чтобы заплатить штраф, верно? Так что не в порядке с моими деньгами? Держи…

Но торговец оттолкнул его руку:

— Я их не возьму, Арри. Клянусь Богом, не возьму.

— Весь из себя гордый, да?

— Никакой я не гордый. Как Зои?

— К черту Зои, — процедил Фабиан. — Возьмешь деньги или нет?

— Нет.

— Почему?

— Ладно, Арри, если ты так хочешь знать. Я такие деньги не беру.

— Какие «такие»?

— Деньги от… женщин.

— Ты… Ты что, нарываешься?

— В одиночку тебе меня не одолеть, Арри.

Несколько секунд они стояли неподвижно, гневно взирая друг на друга. Их лица почти соприкасались. Уличный торговец оттопыривал губы, Фабиан угрожающе выпятил челюсть. Потом Фабиан, почувствовав, что ему становится трудно выдерживать холодный взгляд своего визави, опустил глаза и пробормотал:

— Я натравлю на тебя своих ребят. Я выживу тебя с Уэст-Энда.

— Не выживешь.

— Ну ладно, — проговорил Фабиан, — но ты все равно болван. Ты просто смешон. Я предлагаю тебе полфунта, а ты отказываешься. Ты, ничтожество, отказываешься от моих денег! Почему? Потому что тебе не нравятся мои деньги. Кончай с этим, ты, придурок! Как ты думаешь, сколько денег ты собираешь со шлюх каждую ночь в Сохо?

— Я их не просто так беру, я даю им кой-что взамен. Я не альфонсик какой-нибудь.

— Когда-нибудь я отправлю тебя в больницу за такие слова!

— Пошел к черту! Сопли-то подбери! — отвечал Берт. — Я ведь тя знаю. Я тя знаю с тех пор, как ты пешком под стол ходил. Твоя брехня мне до лампочки. Тебе меня не одолеть, и у тя кишка тонка натравить на меня своих ребят потому что ты знаешь, чего я с тобой сделаю, коли мы снова встретимся. Упеки меня в больницу, а когда я выйду оттуда, ужо я тя достану! Я тя подстерегу, когда ты будешь один. Я…

— Ха! И это в благодарность за то, что я увидел, что ты на мели, и предложил тебе пару грошей!

— Арри, мы все в свое время чудили, но будь я трижды проклят, ежли когда-нить буду сидеть на шее у бабы. Будь здоров. — И с этими словами Берт вцепился в ручки своей тележки и покатил вниз по улице, выкрикивая пронзительным, как пожарная сирена, голосом: «Спелые! Отборные! Налетай!»