Синдром Коперника - Анри Лёвенбрюк Страница 8

Хотелось бы мне, чтобы я был в состоянии долго говорить о своем отце, о своей матери, но, если быть честным, мне кажется, я их совсем не знаю. Ужасно, но я даже не мог бы сказать, сколько им лет. Мне ничего не известно ни об их прошлом, ни об их детстве. Ни о том, как они познакомились, где и как поженились, словом, ничего из того, что дети всегда знают, а однажды начинают и понимать. В конечном счете в повседневной жизни меня с ними мало что связывало. Да и со всеми другими, если быть точным. Не считая моего начальника и психиатра. Хотя это были, скорее… профессиональные отношения.

По выходным родители уезжали в свой загородный дом в Эр. Я оставался дома один, радуясь, что могу располагать квартирой, окруженный привычным одиночеством. По будням, когда я приходил вечером с работы, они уже успевали поужинать, и мать оставляла мне что-нибудь на кухне. Я ел за кухонным столиком, и до меня из их спальни доносился приглушенный звук телевизора. Иногда я слышал, как они спорят. Я старался не думать, что причиной их ссор был я. Мое имя звучало нередко. Через несколько минут отец повышал голос, затем все стихало. Словно приводил какой-то решающий довод, который каждый раз прекращал спор. И мать сдавалась. Часто после таких ссор мы с ней сталкивались в гостиной. Почти смущенные, обменивались ничего не значащими словами. Она выглядела огорченной, но я не испытывал жалости. Вежливо улыбнувшись, я уходил к себе в комнату и запирался там до утра. Я читал книги, целые горы книг, и делал заметки — целые кипы заметок, а потом засыпал, стараясь ни о чем не думать. Такая изоляция лучше всего помогала забыть о голосах. В этом было что-то жутковатое, и я это понимал, но, по крайней мере, меня это не так угнетало. И хотя внутри меня обитал кто-то, мечтавший о другом, об иной жизни, я в конце концов привык к тому, что имел. Научился довольствоваться хрупким покоем. В любом случае, побочные действия нейролептиков не давали мне возможности попытаться что-либо изменить. Да и родители к этому не стремились.

Временами мне казалось, что они пребывают в той же прострации, что и я. Они напоминали карикатурных пенсионеров, которых показывают в рекламе страхования жизни. Не хватало только фальшивой улыбки.

Им было уже далеко за шестьдесят, и оба они всю жизнь проработали в каком-то министерстве — хотя бы это я знал. Но в каком именно, понятия не имел. Они всегда говорили просто «министерство». К тому же мои воспоминания не простираются так далеко. Сколько я себя помню, они всегда были на пенсии.

В каком-то смысле все это меня устраивало. Нередко я спрашивал себя, что бы я стал делать, будь у меня более заботливые и любящие родители. Может, они бы меня доставали? Может, мне стало бы только хуже?

Но, несмотря ни на что, я решил, что их нужно предупредить. Сообщить, что я жив. По крайней мере, это я обязан сделать.

Я схватил трубку и набрал номер их дома на Юге. Никто не ответил. Я подождал подольше, на тот случай, если они далеко от аппарата… Но нет. Ничего. Должно быть, куда-то ушли. Со вздохом я положил трубку.

На мгновение я задумался, насколько правильно я воспринимаю реальность. Медленно провел рукой по щеке. Ощутил жесткие волоски отросшей щетины. Моя ли это щека? Погладил себя по заметному из-за нейролептиков животу. Мой ли он на самом деле? Я ли этот черноволосый верзила, полноватый, с широкими плечами, неловкими движениями? Действительно ли я нахожусь здесь, в квартире на улице Миромениль? А мои родители отдыхают на Лазурном Берегу? Правда ли сейчас август? И был ли в реальности теракт? Я действительно спасся? И если да, то благодаря голосам в голове?

Эти голоса в голове. Голове, голове, голове.

И тогда снова вставал единственно важный вопрос. Бесконечный. Навязчивый. Безжалостный. Утомительный.

Я шизофреник? Да или нет, черт возьми?

Я тихонько заплакал. Как напуганный потерявшийся ребенок. Я уже утратил свои точки опоры, засомневался в связях с реальностью. Не важно, какой реальностью. И это печалило меня, лишало ориентиров. Мне хотелось укрыться внутри самого себя, за пеленой слез, но я даже не был убежден, что там я буду один и в безопасности. Все равно оставались голоса, в любой миг способные ворваться, чтобы терзать меня. Слова доктора Гийома без конца крутились в голове, как заезженная пластинка. «У вас одновременно расстройство мышления и восприятия, Виго. Но смотрите, не замыкайтесь в себе. Это слишком часто случается с людьми, страдающими отклонениями вроде вашего. Нарушение связей с реальностью не должно побуждать вас отгораживаться от нее…»

Не отгораживаться от реальности. Как это делают?

Я вытер слезы, скатившиеся по щекам. Снова посмотрел телевизор. Это и есть реальность? То, что творится в этом вот аппарате, голоса и картинки, которые он воспроизводит?

Но почему же тогда эти чертовы журналисты ни слова не говорят о врачебных кабинетах на последнем этаже? Все-таки это странно. Такой большой лечебный центр, имевший, по словам моих родителей, прекрасную репутацию! Там работало множество врачей, я видел их десятки. И кругом полно медицинского оборудования… Это все-таки должно было заинтересовать журналистов! И еще очень странно, что ни слова не говорили о докторе Гийоме… Лучшем психиатре Парижа.

Вместо этого они снимали тех несчастных, что приходили на обезображенную площадь Дефанс, приносили с собой фотографии пропавших, которые с безнадежным видом показывали пожарным и полицейским, или изучали первые официальные списки погибших, вывешенные у временного медицинского пункта.

Вдруг мною овладела мысль вернуться на место трагедии. Возможно, имя доктора Гийома есть в этих списках. А может, он спасся? Почему бы и нет? Вдруг в то утро он опоздал? Тогда вполне мог тоже уцелеть!

Я должен был знать. Конечно, это неразумно, шансы ничтожны, но я должен знать наверняка. Доктор Гийом единственный, кто может мне помочь. Он — единственный, кто поможет мне вновь установить связь с реальностью. Единственный, кто способен мне сказать, шизофреник я или нет. Мне нужно с ним увидеться. Если он жив, я расскажу ему, как голоса спасли меня от террористов. Он бы мне поверил. Или нашел объяснение. Он бы сумел.

Не размышляя, я поднялся и тут же вышел из квартиры.