Похищение лебедя - Элизабет Костова Страница 77

— Да, я иногда чувствую ее рядом, когда делаю что-то хорошее.

Сказать больше помешал мне комок в горле, и я замолчал, почему-то вспомнив Мэри: как она сидела на моем диване в белой блузке и синих джинсах, говоря, что не хочет больше видеть Роберта Оливера. Горе бывает разное, и обстоятельства разные — мать в свои последние минуты ни на миг не забывала меня.

Мы еще немного прошлись по Дак-лейн, а потом отец, замедлив шаги и зашаркав ногами, показал, что с него довольно, и мы, уже совсем медленно, повернули к дому. Я отметил, что район по-прежнему тихий, хоть город и разрастается к западу, а он ответил, что благодарит за это реку, не подпускающую к ним новостройки. Сама тишина улиц встревожила меня: кто здесь составит отцу компанию, если мы за всю прогулку не повстречали никого из соседей? Отец кивнул, будто тишина вокруг его только радовала. Я остановился на дорожке перед домом, чтобы сказать то, о чем подумал еще на кладбище, но не смог выговорить, — не тоска по матери, другой призрак тревожил меня даже там.

— Отец? Я не уверен, что поступаю правильно. Тот пациент, о котором я рассказывал…

Он сразу понял:

— Ты о том, что расспрашиваешь его близких?

Я оперся ладонью на ствол туи. Я с детства помнил его мягкую шероховатость, твердость древесины под ворсистой корой.

— Да. Он дал мне словесное согласие, и все же…

— Это потому, что он не знает, чем ты занимаешься, или ты не уверен, что тобой движет?

Как всегда, когда я обращался к нему с чем-то важным, он ошеломил меня своей проницательностью.

— Пожалуй, и то, и другое.

— Разберись сначала в своих мотивах, тогда все встанет на свое место.

— Разберусь. Спасибо.

Ужин нам приготовил я, и потом, за шахматами в гостиной отец затопил камин. Сидя в низком кресле и подбрасывая поленца за решетку, он рассказал мне, что пишет, и о женщине лет на десять моложе его, которая раз или два в месяц приезжает к нему из Эссекса, чтобы почитать вслух, хотя он и сам еще может читать. Он впервые заговорил о ней, и я не без удивления спросил, как они познакомились.

— Она прежде жила здесь и заходила в церковь, еще когда я служил, а потом они с мужем переехали, но не далеко, так что приезжали послушать мою ежегодную проповедь. После его смерти она долго не давала о себе знать, а потом написала, и с тех пор мы встречаемся. Конечно, в моем возрасте это не так уж много, — добавил он, — как и в ее, но все же нам не так одиноко.

Я расслышал в его словах, что он никогда не полюбит никого, кроме моей матери и меня, настолько сильно, чтобы по-новому устроить свое короткое будущее. Он собирался пойти ферзем, но передумал.

— А ты сейчас с кем проводишь время?

Он редко задавал этот вопрос, и я был рад ему.

— Знаешь ведь, я еще более закоренелый старый холостяк, чем ты, папа. Но мне кажется, я встретил одного человека…

— Одну женщину, — поправил он. — Так? Ту, что не так давно бросил твой пациент?

— От тебя ничего не скроешь. — Я смотрел, как он выводит из-под удара слона. — Так. Хотя она, конечно, для меня слишком молода и, по-моему, еще не оправилась от удара, нанесенного другим.

Я не добавил, что наши отношения осложняются тем, что я использую ее в профессиональных целях и тем, что хотя сейчас она свободна, но все же она любовница моего пациента, и я оказываюсь перед этической головоломкой. Отец все это понимал без слов.

— С недавно брошенными женщинами бывает трудно.

— Конечно…

Я, чтобы позабавить его, притворился, что озабочен позицией моего короля.

Его это не одурачило.

— И больше всего тебя беспокоит, что она недавно жила с твоим пациентом.

— Да, об этом нельзя забывать.

— Но сейчас она свободна и практически порвала с ним?

Он бросил на меня острый взгляд.

Я обрадованно кивнул:

— Да, я почти уверен.

— Сколько ей лет?

— Тридцать с чем-то, может быть, тридцать пять. Она преподает живопись в местном университете и довольно много пишет сама. Я не видел ее работ, но чувствую, они достаточно хороши. Она подрабатывала чем могла, чтобы иметь возможность серьезно заниматься живописью. Сильная женщина.

— Твоя мать, когда я на ней женился, была десятью годами моложе. А я соответственно старше ее.

— Я знаю, пап. Но не настолько. И не все относятся к браку так серьезно, как относились вы с мамой.

— К браку все относятся серьезно, — возразил он, с удовольствием разглядывая мою позицию в мягком свете лампы и огня. Он понимал, что я ни за что не рискну своим королем, даже если решу поддаться. — Трудность только в том, чтобы найти нужного человека. Послушай Платона. Просто удостоверься, что она ловит на лету твои мысли, а ты — ее. Больше ничего не нужно.

— Я знаю, знаю.

— И тогда ты должен сказать ей: «Мадам, я знаю, ваше сердце разбито. Позвольте мне исцелить его».

— Вот уж не знал, что ты так красноречив, папа.

Он рассмеялся.

— Сам бы я такого женщине никогда не сказал.

— Но тебе ведь и не пришлось, верно?

Он покачал головой, его глаза были сейчас ярко-голубыми.

— Не пришлось. Кроме того, вздумай я сказать такое твоей матери, она посоветовала бы прийти в себя и вынести мусор.

«И поцеловала бы тебя в лоб при этих словах…»

— Папа, почему бы тебе завтра не поехать со мной в Нью-Йорк? Я собираюсь в музей, а у меня в номере есть свободная кровать. Ты давно туда не выбирался.

Он вздохнул.

— Теперь это для меня невероятно трудное предприятие. Я не смог бы ходить наравне с тобой. Для меня нынче и поход к бакалейщику — целая Одиссея.

— Понимаю… — Но я не мог остановиться, не хотел смириться, что для него время путешествий прошло. — Тогда, может, навестишь меня в Вашингтоне этим летом? Я за тобой приеду. Или осенью, когда станет прохладней?

— Спасибо, Эндрю. — Он поставил мне шах. — Я подумаю.

Я знал, что он не станет и думать.

— Тогда, может, хоть очки тебе заменим, Сирил?

Это была старая шутка: я мог назвать его по имени, когда просил о чем-то особенном.

— Не будь занудой, мой мальчик.

Он с ухмылкой смотрел на доску, и я решил позволить ему выиграть. Он уже и так почти выиграл: фигуры он явно отлично различал.