Последняя - Александра Олайва Страница 7

Я лежу в своем укрытии до глубокой ночи, но не могу заснуть из-за напряжения, которое ощущаю во всем: в ногах, в плечах, в спине, на лбу, в глазах. Подъемы ступней у меня вопят, словно только ходьба заставляла их молчать весь день. Мое восстановившее водный баланс тело пульсирует, изменившись и требуя чего-то еще.

В конце концов выталкиваю рюкзак из укрытия и выползаю в темноту. Листья у меня под коленями и ладонями хрустят и ломаются, а развязанные шнурки тянутся змейками. Холодный воздух щиплет мне щеки. Я замираю, прислушиваясь к сверчкам и лягушкам. Ручей, ветер. Кажется, я слышу невидимую луну. Звучит одиночество: среди множества разнообразных звуков те, что издает человек, принадлежат только мне. Я встаю, не надевая зацепленные за застежку рюкзака очки. Без них я вижу только распадающиеся на пиксели оттенки серого. Поднятые к груди ладони светлые: очертания у них почти четкие. Тру основание безымянного пальца и заново переживаю тот беспокойный трепет сердца, с которым сняла свое обручальное кольцо из белого золота. Помню, как положила его в коробочку с бархатной подушкой, а коробочку убрала в верхний ящик туалетного столика. Мой муж был в тот момент в ванной, подравнивал бороду до щетины, которая мне больше всего нравится. Пока мы ехали в аэропорт, он разговаривал больше, чем я: мы поменялись ролями.

– Ты всех поразишь, – сказал он. – С нетерпением буду ждать показа.

Потом, во время короткого перелета до Питтсбурга, я давилась рыданиями и прижималась лбом к иллюминатору, делясь своими тревогами с небом, а не с храпящим слева незнакомцем. Раньше отъезды давались мне не так тяжело, но пока я не встретилась с будущим мужем, все было иначе. До того когда я уезжала из родного городка в университет или в то лето, когда путешествовала от хостела к хостелу по Восточной Европе, или провела полгода в Австралии после окончания университета Южной Каролины, мой страх всегда был разбавлен достаточной порцией предвкушения, которое его уравновешивало. Уезжать всегда было страшно, но никогда не было тяжело. А вот на этот раз я оставляла позади не только привычное – я оставляла счастье. Это совсем другое дело, и я раньше не подозревала, насколько другое.

Я не жалею, что ездила в Нью-Йорк, в Европу, в Австралию. Не уверена, что жалею о своем приезде сюда, но действительно жалею о том, что оставила дома обручальное кольцо – какие бы инструкции мне ни давали. Без этого кольца оставленная мной любовь кажется слишком далекой – скорее грезой, чем реальностью. И все другие наши планы кажутся такими же нереальными.

– Когда ты вернешься, мы найдем хорошую собаку, – пообещал он в аэропорту. – С какой-нибудь нелепо длинной кличкой.

– Она должна любить детей, – ответила я, потому что именно это должна была сказать: ведь именно поэтому я уезжала.

Даже в тот момент слезы были совсем рядом и сжимали мне горло. Услышав их, муж крепко обнял меня.

– Знаю, – сказал он. – Начну присматриваться, пока тебя не будет.

Интересно, присматривается ли он прямо сейчас. Сидит за работой допоздна, но на самом деле просматривает сайт «Петфайндер» или заходит на страницу сообщества, которое пристраивает борзых: мы узнали о нем за несколько недель до моего отъезда. Или, может, наконец собрался выпить с новым коллегой, который, по его словам, кажется немного растерянным.

А может, он сидит дома, не включая свет, и думает обо мне.

Я стою одна в серой ночи и смотрю, как серые листья летят на сером ветру – и тоскую о нем. Мне так нужно почувствовать, как его грудная клетка бьется у меня под щекой, когда он смеется! Мне нужно услышать, как он жалуется, что проголодался или что у него ляжка болит, чтобы я могла отмахнуться от собственного дискомфорта и быть сильной ради нас двоих, а не только ради меня одной.

Здесь у меня от него остались только воспоминания, и с каждой ночью он кажется все менее реальным.

Я вспоминаю мою последнюю подсказку. «Дом, милый дом». Не место назначения (не думаю, чтобы мне было велено пройти пешком до дома почти триста километров), но направление. И насмешка.

У меня бурчит в животе. Громче, чем сверчки и лягушки, громче, чем мое одиночество, – и я вдруг вспоминаю, каково это – чувствовать голод, а не просто знать, что мне следует поесть. Радуясь нашедшемуся делу, я выуживаю из рюкзака студенческую смесь и вскрываю пакет. Высыпаю себе на ладонь порцию орехов и сухофруктов примерно на сто калорий. Жалкие крохи, горсточка маленького ребенка. Я загибаю край пакета и прячу его в карман куртки. Сначала съедаю залежалый изюм, приправляя каждую ягодку арахисом, миндалем или расколотыми половинками кешью. Четыре шоколадные капельки оставляю напоследок. Я кладу их все сразу на язык, прижимаю к небу и чувствую, как раскалываются их тонкие оболочки.

Раньше я боялась, что моя потребность в нем – это слабость. Что любой отказ от независимости – это предательство моей личности, измена той силе, которая всегда помогала мне перемещаться от привычного в неизвестность. Из провинции в большой город, из большого города – в чужую страну. Я все время рвалась, все время надрывалась – пока не познакомилась с ним, добродушным, спортивным инженером-электриком, который легко зарабатывал шестизначные цифры, пока я едва наскребала сорок тысяч в год, рассказывая восьмилеткам о различиях между млекопитающими и пресмыкающимися. Только спустя два года я окончательно убедилась в том, что ему на это наплевать, что он никогда не будет тыкать мне в лицо разницей в наших доходах. К тому моменту, когда я сказала ему «да», я уже поняла, что существует разница между компромиссом и взаимопомощью и что для того, чтобы полагаться на другого, нужно обладать особой силой.