Слава богу, не убили - Алексей Евдокимов Страница 62

Из этого и состояла, в этом и заключалась ЖИЗНЬ — а те несколько суток домашней гулянки, расходы на которую отрабатывались в России годами, несколько суток ритуала, начинавшегося с похода в «дом счастья», суток, от которых оставался толстый альбом роскошных фотографий и зыбкая память об искусственных цветах, были, разумеется, не частью этой жизни, а альтернативой ей. Потому и уделялось у них свадьбам столько внимания и денег, потому и устраивались они с такой помпой, фиксировались на пленку с такой тщательностью, что призваны были не запрограммировать будущее (не только молодых, но и всех причастных к действу), а подменить его. Но об этом никто из причастных тоже никогда не думал.

…В конце концов Муха все-таки нажрался так, что не смог наутро выйти на работу, — и был мгновенно, без предисловий и объяснений уволен. Ни одной больше ночи в подвале ему провести разрешено не было. Но помог Ильшат, знакомый еще по Ошу, некогда и сагитировавший Муху ехать в Россию. Он имел какую-то долю в рекрутинговом (работорговом) бизнесе, был энергичен, говорлив и не любил русских, которых поголовно считал фашистами. «Они нас оккупировали, — возмущался Ильшат, когда инородцев погнали с российских рынков, — а теперь еще и деньги зарабатывать не дают!»

Сейчас он партнерствовал с отпрыском клана когдатошних бонз ЦК компартии Киригизской ССР, бывшим московским бизнесменом, прогоревшим в 98-м, ныне завозящим дешевую рабсилу на простаивающие объекты Рязанской области (где местные либо линяли в Москву, либо бухали, либо предпочитали заводским и строительным мозолям охранный геморрой). Отпрыску срочно нужны были строители, даже неквалифицированные — так что Ильшат велел Мухе ехать в Рязань, отобрал у него во избежание самодеятельности или пьяной потери паспорт, миграционку и разрешение на работу, а вручил бумажку с адресом общежития рязанского учебного комбината.

В электричке их, киргизов, ехали человек шесть-восемь: сидели на корточках в тамбуре, глотали дешевое пиво из темных пластиковых баллонов. Большинство — молодые, двадцати-двадцати пяти лет парни: когда мимо прошли, брезгливо и тревожно поджав губы, две светловолосые юные сучки, они оживились и затеяли долгое азартное обсуждение, что бы с сучками этими сделали в менее людном месте, делясь по ходу впечатлениями от просмотренных порников. Муха, провожая туманными глазами девок в коротеньких, обтягивающих зады штанишках, и сам чувствовал на дне своего мутного существа ядовитую тяжесть, словно бы свинца — привычную по дворовым, без отрыва от шкрябанья метлой, беглым взглядам на таких же бело- и гладкокожих существ: практически не воспринимаемых, подобно всем русским, в человеческом качестве, но пошевеливающих темные шершавые позывы. Однако в обсуждении Муха не участвовал: пиво, легшее на выпитый накануне спирт, обездвижило конечности и язык, почти лишило мыслей.

В Рязани, когда они высыпали пьяноватой говорливой толпой на перрон, было уже темно, рыжели фонари, сырой сентябрьский ветер зябко лез под спортивный костюм. Откуда-то появилась водка, все хлебали из горла; Муху после пары глотков зашатало уже так, что пришлось хвататься за недовольно отпихивающихся соседей. Куда они идут, он не знал — просто ковылял в толпе, стараясь не отстать — мимо высоких черных кустов, каких-то кирпичных гаражей и сараев, через обширные неосвещенные пространства, где ни черта не было видно под ногами, так что Муха в конце концов споткнулся и прошелся на четвереньках в грязи. Встать получилось не сразу — что-то, словно рюкзак, тянуло назад, он ругался под нос и снова заваливался. Но в конце концов все же утвердился на расставленных ногах — покачивался, бессмысленно озираясь…

Секции бетонного забора, небольшой пустырь, прорезанный канавой (горка земли, обвисшая полосатая лента)… Безлюдная улица, дыры в асфальте, торцы панельных пятиэтажек… Он ничего не понимал. Двинулся наугад, то и дело слетая с тропинки в густые, выше колена сорняки. К его подвалу на 4-й улице 8 марта Муху по пьяни обычно выносила интуиция, он и сейчас полагался на нее, но знакомых дворов все не видел. Было совсем темно, ближайший исправный фонарь светился вдали, на неузнаваемом углу. Неподалеку гулко топотал по железной дороге невидимый товарняк.

Муха зашарил непослушными руками по карманам, вытащил какую-то бумажку, уронил. Шарил еще, ища что-то, не находя. Шаркал по трещиноватому тротуару, мимо мусорников, мимо проржавевшего «жигуля», низко свесив голову, едва на бьющуюся подбородком о грудь, и лишь изредка вскидывая ее в очередной мучительной и безуспешной попытке хоть что-нибудь понять. Внутри ворочалась, медленно, но властно подступая к пищеводу, тошнота.

Ему чудились какие-то звуки позади: кто-то, вроде бы, шел там, тихо переговариваясь… Муха хотел обернуться (это тоже было не очень просто) — но смутное вкрадчивое движение вдруг превратилось в быстрый множественный топот, налетевший и окруживший, что-то крикнули молодым голосом, по-русски, что-то опасное, злое… однако Муха не успел сообразить, что, а возникшую прямо перед собой темную фигуру увидел словно бы даже мигом позже, чем ощутил сильный удар в грудь. Его отбросило назад — и тут же остановило: встречный резкий тычок в спину… и еще один — куда-то… и еще… Муха в тупом тягучем изумлении смотрел на быстрые руки, на ножи в руках — два, три, много, много: они били одновременно со всех сторон, и все — в него…

Тошнота, донимавшая его последние минут пять, прыгнула, горячая, к горлу, он захлебнулся, упустил себя, опрокинулся непонятно куда, и только тут — испугался. В глазах помутилось окончательно, он увидел прямо перед собой асфальт, чьи-то светлые грязные кроссовки, тошная раскаленная боль скрутила его, смяла, он заорал, не слыша сам себя, попытался ползти — и все время продолжал чувствовать гвоздящие тычки в спину, в шею… заскреб асфальт ногами, пальцами, завяз, погряз, потонул…