Мотылек - Анри Шарьер Страница 6

Китайцы придумали капать водой на голову. Французы придумали тишину. Лишают тебя всего, чем можно было бы заняться и отвлечься. Ни книг, ни бумаги, ни карандаша. Наглухо закрытое ставнем окно. И только слабый свет тихо льется через небольшие отверстия.

Тот душераздирающий крик меня действительно потряс. Я заметался по камере, как зверь в клетке. Нахлынуло тягостное чувство, что я забыт, оставлен всеми и заживо погребен. Одиночество, полное одиночество. И только крик, проникший в мою камеру, наедине со мной.

Дверь открылась. Появился старый кюре. Вот ты и не один: перед тобой стоит кюре.

– Вечер добрый, сын мой. Прости, что не пришел раньше. Был в отпуске. Ну, как ты здесь?

И добрый старый кюре вошел в камеру и сел на матрац.

– Откуда ты?

– Из Ардеша.

– А родители?

– Мать умерла, когда мне исполнилось одиннадцать. Отец был очень добр ко мне.

– Чем он занимался?

– Был школьным учителем.

– Он жив?

– Да.

– Почему ты говоришь о нем в прошедшем времени, если он жив?

– Он-то жив – я умер.

– Не говори так. Что ты сделал?

Сказать просто, что я невиновен, – значит ничего не сказать. И я ответил:

– Полиция говорит, что я убил человека. А если они так говорят, то это, должно быть, правда.

– Торговца?

– Нет, сутенера.

– А что это за история? Мне не совсем ясно. Преднамеренное убийство?

– Нет, не преднамеренное.

– Бедный мой мальчик, это невероятно. Что я могу для тебя сделать? Не желаешь ли помолиться со мной?

– Я ничего не смыслю в религии и не умею молиться.

– Это не имеет значения, сын мой. Я за тебя помолюсь. Господь любит всех чад своих, будь они крещеные или нет. Повторяй за мной каждое слово.

В его глазах была такая кроткая нежность, а округлое лицо светилось такой добротой, что мне было стыдно отказываться. И как только он встал на колени, я опустился рядом.

– Отче наш, иже еси на небеси…

Слезы навернулись у меня на глаза. Добрый кюре их заметил. Он снял своим пухлым пальцем крупную каплю, катившуюся по моей щеке, и отправил себе в рот.

– Сын мой, – сказал он, – эти слезы – величайшая награда, посланная мне сегодня через тебя Господом. Благодарю тебя.

Он поднялся с колен и поцеловал меня в лоб.

Мы снова сидели рядом на кровати.

– Давно ли ты плакал?

– Четырнадцать лет назад.

– Почему четырнадцать?

– В тот день умерла моя мать.

Он взял мою руку в свою и сказал:

– Прости тех, кто причинил тебе страдания.

Я вырвал руку и отпрыгнул на середину камеры. Сработал инстинкт.

– Ни за что на свете. Никогда их не прощу. И еще скажу вам, отче: нет дня, ночи, часа, минуты, когда бы я не думал, как с ними разделаться. Со всеми, кто засадил меня сюда. Я убью их, вопрос только как, когда и чем.

– Сын мой, ты веришь в то, что говоришь? Ты молод, слишком молод. С годами ты оставишь мысли о наказании и мести.

С тех пор минуло тридцать четыре года. И сейчас я разделяю его мнение.

– Сын мой, чем я могу тебе помочь? – снова спросил меня кюре.

– Преступлением, отче.

– Каким?

– Пойдите в камеру тридцать семь и скажите Дега, чтобы он связался со своим адвокатом. Пусть добивается перевода в центральную тюрьму в Кане. Я уже это сделал сегодня. Нам надо побыстрей выбираться из Консьержери и попасть в какую-нибудь центральную тюрьму, где формируется этап в Гвиану. Если пропустить первый корабль, то придется ждать следующего еще два года. Ждать в одиночке. Повидавшись с ним, вы вернетесь сюда, отче?

– Чем же мне объяснить возвращение?

– Скажите, что забыли требник. Я буду ждать вас с ответом.

– А почему ты спешишь попасть в такое ужасное место – на каторгу?

Бросив жесткий взгляд на этого великодушного коробейника доброго слова, я понял, что он не выдаст.

– Чтобы поскорее удрать, отче.

– Помоги тебе Господь, мой мальчик. Я уверен, я чувствую, что ты встанешь на путь истины. По глазам вижу, что ты порядочный молодой человек и сердце твое на месте. Я пойду в камеру тридцать семь. Сделаю это для тебя. Жди ответа.

Вскоре он вернулся. Дега дал согласие. Кюре оставил мне свой требник до следующего дня.

Благодаря добряку-кюре, моя камера наполнилась живым светом – вся озарилась его лучами. Если Бог существует, почему Он сделал людей такими разными? Прокурор, полиция, Полен, а затем кюре из Консьержери…

Визит поистине доброго человека подбодрил меня и вселил надежду. Ко всему прочему, он оказался полезен. Наши просьбы быстро прошли инстанции. Через неделю в четыре часа утра нас семерых построили в одну шеренгу в коридоре Консьержери. Багры тоже были тут как тут при полном параде.

– Одежду снять!

Мы медленно разделись. Было холодно. Тело покрылось гусиной кожей.

– Вещи положить. Шаг назад. Кру-гом!

Перед каждым из нас лежала груда арестантского барахла.

– Одеться!

Хорошая тонкая хлопчатобумажная рубашка, всего лишь несколько минут назад облегавшая тело, меняется на грубое некрасивое холщовое изделие. Элегантный костюм – на жесткую блузу и штаны. Нет больше кожаных ботинок – на ногах пара деревянных башмаков-сабо, и если до того момента я обладал какой-то индивидуальностью, то после переодевания произошла полнейшая метаморфоза. Посмотрел на остальных шестерых. Какой кошмар! Не отличить одного от другого: нас всех за какие-то две минуты превратили в каторжников.

– Напра-во! Ша-гом арш!

В сопровождении двадцати стражников нас вывели во двор, по очереди рассовали в «воронок» – каждого в отдельную ячейку в виде узкого шкафа. Погрузили и отправили в Болье. Болье – это тюрьма в Кане.