Книга несчастных случаев - Чак Вендиг Страница 6

– Холостыми, только холостыми.

– Ну и что с того, что холостыми! Это ты привык слышать выстрелы – ты полицейский. А дети не привыкли. Для них это травма. Настоящая травма, твою мать, и неудивительно, что Оливер сломался. Наверное, я бы тоже обдулась.

– На самом деле я выстрелы слышу редко, Мэдс. Знаю, ты полагаешь, что быть полицейским – очень опасная работа, однако по большей части это не так. К тому же дело не только в этом. Взять любого бездомного на улице – он ведь постоянно хочет узнать, как их зовут, как дошли до такой жизни, хочет дать денег…

– Это же хорошо, Нейт.

– Знаю. Очень хорошо. Я рад, что Оливеру это не безразлично. Однако он не просто сочувствует. Он прямо бросается в это во все. В нашем мире трудно выживать самостоятельно, но у Оливера нет брони. Он воспринимает чужую боль как свою собственную…

Тут голоса стали невнятными. Или родители понизили тон, или перешли в другой конец комнаты. Оливер услышал, как мать сказала: «… говорила с доктором Нахид…»

Доктор Нахид. Психотерапевт. Оливер ходил к ней уже почти полгода. Она ему нравилась. Внешне доктор Нахид казалась строгой – сплошные острые углы, как будто ящик ножами выдвинули из стола и содержимое вывалили на пол, – но с Оливером она была мягкая, ласковая и всегда ровная. У него никогда не возникало ощущения, будто доктор Нахид ведет себя с ним снисходительно, она никогда не судила его поступки. И все-таки папа прав. Брони у Оливера нет. Он чувствует чужую боль – в буквальном смысле, он ее видит, ощущает, словно пульсирующую черную звезду. Иногда боль бывает маленькой и острой, в других случаях она подобна гейзеру, бьющему из человека. Выплескивающему страх, тревогу, душевную травму. Люди делились болью с Оливером. И он не мог ее отключить.

Мама продолжает:

– Да, понимаю, что это, пожалуй, самый стремный, самый тухлый день, чтобы говорить об этом, но твой отец при смерти, и предложение купить дом…

Подождите, дедушка умер? Оливер его совсем не знал. Ни разу с ним не встречался. Даже сомневался, что и мама когда-либо с ним встречалась, да и папа почти не говорил о своем отце, – и тот умер?

– Мэдс, ты что, серьезно?

– Ладно, понимаю, бред. Но выслушай меня…

– Не хочу думать об этом. И говорить. Нет. Нет!

– Это в округе Бакс. Потрясающий район, рядом университет. Хорошая работа, чистый воздух, к тому же дом твоих родителей стоит на участке площадью двенадцать акров.

– Тринадцать акров. Тринадцать – число несчастливое.

– И для моей работы это также будет хорошо, Нейт. Я смогу устроить мастерскую, у меня будет отдельное помещение. К тому же ты всегда говорил, что у тебя есть знакомые в управлении охоты и рыболовства. Это было бы гораздо лучше, чем таскаться по улицам этого долбаного города. Ты постоянно говоришь, что полицейские изменились. Стали злее, жестче. Хуже. А еще Нахид сказала, что Оливеру будет полезна близость к природе, и если мы выберемся из города…

– Господи, Мэдс, уймись! Это полная ерунда!

– Нейт, милый, дорогой, я понимаю, как тебе тяжело. Твой отец был…

– Есть. Он еще жив, и он худший из худших, Мэдс. Самовлюбленный социопат, жестокий мерзавец…

– Да, конечно, но…

– И ты ни разу с ним не встречалась. Ты его не знаешь. Совсем не знаешь.

– Но он умрет. Неужели ты не понимаешь? Холодный и бездыханный, он будет лежать в земле, а этот дом станет нашим, и, может быть, ты получишь от своего отца хоть что-то хорошее – возможность бежать из города, снять давление со своего сына, новую работу для меня (твоей любимой женушки), так почему же не согласиться? Может быть – ну может же такое быть, – твой отец просто захотел так…

– Даже не говори такое! Знаю, ты предпочитаешь видеть во всем светлые стороны – и в людях тоже. Но нет, в этом человеке светлой стороны нет. Один сплошной мрак.

– Ты мог бы как-нибудь рассказать об этом.

– И пережить все заново? И заставить тебя мучиться? Нет уж, спасибо. Просто поверь мне на слово: никакой светлой стороны нет. Скорпион всегда жалит лягушку ^[7].

– Ну хорошо, хорошо. Но в данном случае все может быть по-другому.

– Господи, Мэдс! То же самое раз за разом повторяет лягушка!

– Твой отец умрет. Что плохого он сможет нам сделать?

– Не знаю, Мэдс. Олли не захочет переезжать. Школа ему нравится…

И это действительно было так. Оливеру правда нравилась школа. Школа Растина представляла собой маленькое милое частное квакерское ^[8] заведение, однако после сегодняшнего разве он сможет в ней остаться? У него не было никакого желания возвращаться туда. Поэтому Оливер сбросил одеяло, распахнул дверь комнаты и босиком прошел на кухню. Он застал своих родителей в противоположных углах, настороженно смотрящих друг на друга.

– Я слышал ваш разговор, – прежде чем родители его заметили, сказал Оливер. – Вы забываете, что квартира у нас маленькая, а стены тонкие.

Родители в панике обернулись на него. Затем переглянулись.

Лицо отца потемнело от боли, которая выплеснулась у него из груди, разливаясь пятном. Боль пульсировала, не собираясь уходить. Обыкновенно она словно сдерживалась невидимой стеной, однако сегодня, похоже, боль преодолела преграду подобно кровавому черному зверю, вырвавшемуся на свободу. В матери также присутствовала боль – но только обузданная. Или, по крайней мере, подавленная.

По опыту Оливер знал, что у каждого человека боль своя, особенная: у одних – маленький сгусток, у других – хаотический огонь. У одних похожа на приливную волну, а у других напоминает яд, разливающийся по жилам, или растущий синяк, или тени на воде. Оливер не понимал, что это значит, чем объясняется и, главное, почему он проклят такой способностью, – но, сколько он себя помнил, боль была видна ему всегда.

Оливер ненавидел это. Однако порой необычная способность оказывалась полезной.

– Привет, парень!.. – начала было мама, однако Оливер не дал ей договорить.