Год Людоеда. Время стрелять - Петр Кожевников Страница 53

Павлу уже приходилось раньше лежать в больницах. Первый раз — это сразу после роддома, где ему по халатности занесли какую-то мерзопакостную инфекцию. Тогда они лежали с матерью на их родном Васильевском острове, возле Большого проспекта. Конечно, Пашка ничего этого не помнит, но мать показывала ему это место, когда они проезжали и проходили мимо, и вот в его памяти как будто даже сохранились эти моменты, так, наверное, мать убедительно их описывала, она даже показывала ему окна бокса, в котором они находились около двух недель, говорила, что там тогда водились бессчетные стаи комаров и она пыталась изолировать его, совсем еще беззащитного против безжалостных вампиров, марлей, которой обтягивала его кроватку. Кровососы все равно ухищрялись просачиваться сквозь защиту и жалили малыша, а по утрам Софья с горечью осматривала жестокие укусы и смазывала их зеленкой.

Второй раз Пашка лежал тоже на Васильевском, но только на 1-й линии. Тогда ему было уже восемь лет, и ему удалили аденоиды. Многие говорили тогда матери, что это совсем не обязательно, а может быть, даже и вредно делать, но она уже не верила ни в какие лекарства, потому что сын хронически страдал насморком и простудами.

Еще раз, лет в пятнадцать, Морошкина увезли на «скорой» на Большой Сампсоньевский проспект, тогда у него непереносимо заболел живот и он впадал в полуобморочное состояние.

Приехавшая на дом бригада заподозрила аппендицит, и они с матерью отправились в больницу. Там он полежал несколько дней, его обследовали, сделали под местным наркозом прокол живота, еще пару дней подержали и выписали. Слава Богу, никакого аппендицита не оказалось, а его болезненное состояние врачи объяснили некачественным питанием в школе.

И вот теперь, уже совсем взрослым, Пашка вновь угодил в больницу, да еще с ножевым ранением! Когда Морошкин поступил, то его сразу отправили в реанимацию, а уже позже перевели в обычную палату. Здесь уже лежало три человека: пожилой мужчина с изможденным лицом, светлыми голубыми глазами и полным отсутствием зубов, которого звали Андреем Федоровичем. Второй мужчина, Николай Сергеевич, был еще старше, но выглядел ухоженным и вел себя в палате как командир. Третий, самый древний, но наиболее духорной, — Мирон Евтихеевич.

Соседи лежали здесь уже несколько дней. Они предложили Пашке называть их «дядями». У дяди Коли происходило что-то с температурой, и его уже почти полгода мурыжили в разных больницах, у дяди Андрея не гнулись руки и ноги, и его тоже обследовали, а дяде Мирону недавно прокололи живот, чтобы узнать, почему он у старика болит. Сами мужчины очень много говорили о своих недугах, и Паша волей-неволей вынужден был все это слушать, пока ему не разрешили вставать и перемещаться.

Николай был полковником в отставке, а Андрей работал токарем на заводе. После выхода в отставку дядя Коля долго работал начальником первого отдела в большом научно-производственном объединении, а дядя Андрей так и трудился всю свою жизнь на одном и том же когда-то очень богатом и значительном заводе. Над кроватью дяди Коли висели две фотографии: парня, дающего присягу под флагом России, и трех мужчин в форме; на одной был тот же парень, дядя Коля, а посредине стоял мужчина средних лет, очень похожий на дядю Колю.

— Ты представляешь, Андрей, — увлеченно рассказывал Николай Сергеевич, заваривая чай, — у внука присяга, а я приехал к ним без формы! Ну, потому что думал, что туда на день ехать — и тащить с собой столько вещей! А там, в самой части, оказалась только форма подполковника, да и регалий моих, конечно, тоже не смогли набрать. А когда внук пришел давать присягу, так он просто обалдел, как меня увидел, даже слова все забыл!