Через мой труп - Миккель Биркегор Страница 52

Танцевать Лина перестала, однако полностью работу не бросила — устроилась на должность помощника балетмейстера в театре «Беллевю». [39]Это означало, что в дневные часы я по-прежнему оставался наедине с Ироникой и мог сосредоточиться на работе над новым романом, параллельно ухаживая за дочкой. То есть практически так же, как в период написания «Внешних демонов», продолжалось некое творческое сотрудничество отца и дочери, благодаря которому наша близость росла.

Вероятно, Лина подспудно чувствовала, что в нашем мире для нее места нет. В один прекрасный день она заявила мне, что я замкнулся и отдалился от нее и что мое чрезмерное увлечение новой работой вызывает серьезные опасения. Что именно я пишу, она не знала — это было нашей с Ироникой тайной, — однако, по ее словам, жена не могла не отметить происходящих во мне перемен. Сам я ничего такого за собой не замечал и потому не мог ее понять. Рукопись же между тем росла день ото дня, и ко мне возвращалась моя прежняя вера в собственный творческий потенциал. Я забыл все свои честолюбивые планы, связанные с написанием романа «Приглашаем в наш клуб», и испытывал истинную эйфорию, наблюдая за тем, как стремительно увеличивается количество страниц «Внутренних демонов». Так что, возможно, Лина была права, и, когда дневная норма оказывалась выполненной, я выглядел несколько отстраненным и изнуренным. Лина хотела пораньше уйти в декретный отпуск, однако я отговорил ее, ссылаясь на то, что это может неблагоприятно сказаться на ее карьере. Не то чтобы я не мог работать в ее присутствии — просто меня вполне устраивал заведенный порядок, когда я отводил Иронику в детский сад и забирал ее оттуда. Мне также доставляло немалое удовольствие играть с ней, когда девочка не могла найти себе занятие. Лина испытывала своего рода чувство зависти по поводу нашей близости, как будто мы что-то скрывали от нее. Нередко случалось, что за обедом мы с Ироникой перебрасывались понимающими взглядами, и это приводило мать в настоящее бешенство. Каюсь, иногда мы злоупотребляли подобной игрой, и меня нимало не заботило, как это может отразиться на Лине.

Тем временем живот у супруги рос, и я внимательно следил за всеми происходящими с ней в физическом плане изменениями. Когда Лина носила Иронику, я был слишком занят на своих халтурах, зарабатывая на кусок хлеба для семьи, но теперь мог всецело сосредоточиться на своих наблюдениях. Кроме умиления, испытываемого в процессе изучения развития беременности жены, мной руководил еще один важный мотив: для новой книги было крайне важно, чтобы я хорошо разбирался во всех деталях протекания беременности и родов. Быть может, временами я перегибал палку и становился слишком назойлив, ибо однажды вечером в постели, когда я по обыкновению гладил ее живот и бедра, Лина довольно резко заявила, что ей было бы куда приятнее, если бы я разговаривал с ней, глядя в лицо, а не на прочие части тела.

Через несколько дней произошло то, чего Лина никогда так и не сумела мне простить до конца.

Ироника с самого утра капризничала, наотрез отказываясь идти в детский сад. Это вызвало во мне сильнейшее раздражение. Именно сегодня я собирался поработать часов пять-шесть, а дочь была в том возрасте, когда детям требуется постоянное внимание к себе. Я попытался договориться с ней: если хочет, она может оставаться дома, однако в таком случае ей придется развлекать себя самой. Сварив себе чашечку кофе, я сел за компьютер и приступил к работе. Договор с Ироникой продержался ровно десять минут — она появилась в дверях моего кабинета с набором игрушечной посуды и стала настаивать на том, чтобы мы с ней отправились печь пирожки. Я, как мог, старался сдерживаться, однако спустя какое-то время все же не на шутку рассердился. Строгим голосом я велел дочери отправляться в гостиную, сидеть там и вести себя потише. Если же она меня не послушает, то я отведу ее в детский сад и оставлю там до завтра. Разумеется, это была всего лишь пустая угроза, однако Ироника понурилась и побрела вниз по лестнице.

Чуть позже из кухни донесся грохот, а вслед за ним какой-то металлический звон и плач моей дочери.

Я вскочил и опрометью кинулся вниз. Ироника, плача, лежала на полу. Вокруг нее были разбросаны ножи, вилки и прочие столовые приборы. Очевидно, она решила печь пирожки сама, сумела дотянуться до выдвижного ящика и случайно опрокинула его. Все, что в нем хранилось, посыпалось прямо на нее. Я с ужасом увидел темное пятно крови, с пугающей быстротой расплывающееся по полу у верхней части ее ноги. Я усадил дочь на стол, стянул с нее колготки и увидел глубокий порез на внутренней части бедра. Вероятно, тяжелый и острый, как бритва, разделочный нож, падая, поранил ее. От вида текущей ручьем крови мне едва не стало плохо. Я схватил чистые кухонные полотенца, одним из них перетянул Иронике бедро выше пореза, а другое прижал к ране. Ироника по-прежнему хныкала, однако меня особенно встревожило, что лицо у нее сделалось каким-то неестественно бледным.

Подхватив ее на руки, я выбежал из дома. В случае надобности я бы мог и сам отнести ее в Королевскую больницу, [40]расположенную в двух километрах отсюда, однако у нашего соседа Кая имелась машина, и днем он, как правило, сидел дома. К счастью, в тот день он также оказался на месте и отвез нас в больницу на заднем сиденье своего старенького «сааба». По дороге мне казалось, что Ироника становится все бледнее и бледнее, несмотря на то что я изо всех сил зажимал рану. Ее плач превратился в тихое всхлипывание, глаза закрывались сами собой.

Помню, единственной моей мыслью в тот момент было: «Господи, что же я натворил?!»

По приезде мы сразу же направились в травмпункт, где мужчины в белых халатах отобрали у меня Иронику и отвезли прямиком на операционный стол. Я позвонил жене на работу и рассказал о том, что произошло. На другом конце телефонного провода повисло гробовое молчание, в трубке не было слышно ни звука — даже дыхания Лины. Когда она наконец заговорила и сказала, что едет, голос ее дрожал.

Мне показалось, что прошло несколько дней, хотя минуло не больше получаса, прежде чем Иронику вновь вывезли из операционной. Меня заверили, что с ней все будет хорошо: ей сделали переливание крови и зашили поврежденные вены.

Лины все еще не было, и я в одиночестве сидел у кровати спящей Ироники. Ужасно было видеть ее маленькое тельце, лежащее на огромной больничной кровати, однако при этом сама она выглядела такой спокойной и умиротворенной, будто весь этот шум, поднявшийся вокруг нее, нисколько ее не касался. Когда Лина наконец приехала, то, не удостоив меня даже взглядом, сразу бросилась к кровати и взяла Иронику за руку. Я протянул ей бумажную салфетку, она, по-прежнему не глядя на меня, взяла ее и высморкалась.

Когда же жена в конце концов заговорила, в ее голосе звучал с трудом сдерживаемый гнев.

— Где был ты? Почему не смотрел за ней? Почему она вообще оказалась не в детском саду?..

Вопросы сыпались на меня один за другим, так что я не успевал отвечать на те, где недостаточно было ограничиться простыми «да» или «нет». Я обнял жену и притянул к себе. Поначалу она пыталась сопротивляться, затем обмякла, сама обняла меня и начала всхлипывать. Я тоже не смог дольше сдерживать слезы.