Инстинкт № пять - Анатолий Королев Страница 51

— Боги не умеют шептать, — впервые рассмеялся Гипнос кисло-сладким смешком старого скептика, — я слышу все, о чем ты соизволишь бредить, Гермес. Я вижу, что ты помешан на отражении смысла и пытаешься строить рифмы на пустом месте. Уволь меня от своей головной боли. Ты будешь слушать или я ухожу?

— Прости мое упрямство, Гипнос. Клянусь Зевсом, я буду молчать.

Гипнос только покачал головой — так нелепа была моя клятва, но я успел заказать еще пару спиртного, и, опрокинув рюмочку, он сменил гнев на милость:

— Слушай и вспоминай то, что мы все хотим забыть, — гибель Олимпа. До сих пор ни в одном из собраний античных мифов нет ни слова из того, что я тебе говорю. Никто не хочет взрослеть, и пуповина между Европой и античным младенцем не перерезана. Так вот, Ареса убили отражения Ареса. И слово оракула не потерпело при этом изъяна. Его не убил ни человек, ни герой, ни бог, ни зверь, а он сам пал от своей же руки. Так Герса победила Ареса.

— Но как же мы с тобой уцелели в такой бойне?! — воскликнул я, спуская с узды свои чувства.

— Всему свое время, Гермес! Весть о том, что ужасная дева имеет еще и власть над душою, как молния, поразила все подземное царство. В аду смолкли все голоса. Мертвые окончательно поняли, что отныне и после смерти им не будет пощады. И всем уготована новая гибель. Конец Ареса отрезвил слепые мечтания олимпийцев искать неверный союз с чудовищем силы, и боги принялись спасать свою шкуру. Посейдон укрылся в подводном дворце. Афина — в пещере на горе Ида во Фригии. Аид с хромоногим Гефестом и Афродитой по-прежнему таились среди теней на асфоделевом лугу в царстве мертвых. Только Эрот беспечно забавлялся играми у моря да козлоногий Пан пировал с вакханками на склоне Парнаса — там он и объявил, что отказывается от своей божественной природы и становится простым смертным. Только ты и я никак не решались жить после Зевса: ты, великий Гермес, кормился клювом нильского ибиса в зарослях дельты, а я потчевал сладкими снами Кербера, все три его головы, чтобы он не хотел просыпаться. Только один Аполлон, блистающий Феб, царственный Мусагет, послал в Герсу солнечную стрелу, вызывая на бой, а сам тем временем укрылся на острове Хиос, куда успел пригнать из Египта от краев Ойкумены священных коней Гелиоса. Он выпряг лошадей из небесной колесницы и пустил их пастись на свободе, а солнце твердой рукой поставил в небе прямо над островом. Жар над Хиосом был так силен, что один бог света мог его вытерпеть. От солнечных лучей Эгейское море стало вскипать, но Герса, приняв вызов Мусагета, спокойно пустилась вплавь к Хиосу через клубы пара и кипяток волн. Она плыла, а море горело от света. Аполлон, стоя на берегу, метал в нее одну за другой свои лучезарные стрелы из золотого лука, но они — тщетно! — не могли ни испепелить жертву, ни даже попасть в цель…

— Прожектора! — воскликнул я в отчаянии, пытаясь вспомнить подробности, но Гипнос благоразумно оставил без ответа мой возглас.

— Герса переплыла кипящее море и вышла на берег. Тогда Аполлон отбросил в сторону бесполезный лук и пустой колчан и решился атаковать ее женскую суть, для чего принял облик белого жеребца и пошел на Герсу, как жеребец на кобылу, чтобы покрыть ее сзади.

— Вспомнил! — я перебил рассказчика, — храпя и лязгая алебастровой пастью, где каждый зуб был размером с грецкий орех, жеребец встал на дыбы!

— Наконец-то твоя память очнулась от сна, — усмехнулся Гипнос.

— Но Герса устояла перед чарами аполлоновых ядер и перешла к нападению. Желая унизить Феба своим могуществом, она…

— Она отломила ветку от ливанского кедра, — подхватил мои усилия Гипнос, приветствуя прибой памяти поднятием пустой стопки, — ветку, которая уже почернела от жары, — Герса пронзила ей глаз жеребца и…

— Ветка острием свежего слома вонзилась прямо в правый глаз жеребца, — мой голос ликовал от радости, — прямиком в огромное глазное яблоко. Чмокнув, моя стрела глубоко ушла в зрячий белок, погружаясь в глазное желе. Веки захлопнулись вокруг ветки. Кожица, бешено морщась, обхватила древко. Напрасно! Огромные лошадиные ресницы, сминая друг друга, пытались выпихнуть ветку. Тщетно! Между стиснутых век брызнула кровь. Фонтан ее достиг длины ветки! Взревев от боли, конь свалился на бок и начал кататься по земле, лягая копытами воздух…

— Браво, — Гипнос вежливо поаплодировал моему жару, — ты всегда был красноречив, Гермес. Но, во-первых, такой восторг неуместен там, где место для скорби, а во-вторых, ты забыл про суд мойр. Пронзив через глаз голову Аполлона ничтожной веткой, мерзкая Герса обратилась к мойрам, которых спросила: «Какая смерть лежит на совести лучезарного Феба самым темным пятном?» И мойры ответили хором, что самой вопиющей и несправедливой была казнь Марсия, вся вина которого перед богом состояла только лишь в том, что он прекрасно играл на авлосе — двойной флейте, — чем вызвал жгучую зависть у олимпийца. Тогда бог живьем содрал кожу с флейтиста и прибил ее к сосне на склоне фокидской долины. «Бог безгрешен, — сказала Герса, — а если нет, то он больше не бог, а простой смертный, дела которого должны быть оплачены». И, взяв у мойры Клото из рук веретено всех человеческих жизней, она распорола коня-Аполлона с головы до паха и, погрузив руки в теплый живот, словно в сумку из черной овцы, вытащила на свет все внутренности на съедение рыбам, а затем, ободрав кожу с коня, прибила ее поверх кожи несчастного Марсия к той же корабельной сосне на склоне холма в фокидской долине.

Гипнос переменился в лице и потемнел глазами:

— Иногда, особенно в долгие зимние ночи, которые здесь так холодны и беспросветны, я могу рассмотреть, как она еще сверкает там золотым бессмертным пятном за последней чертой… Порой ее блеск ярок, как свет Геспер…

Застучали частые удары колокола.

— Наконец-то, — оборвал я строй его речи.

Начинался последний десятый заезд.

Стартовая машина выровняла на ходу корпуса лошадей, бегущих в финале.

Судья дал старт.

Наездники рванули поводья, упирая ногами в коляски. Полетела быстрая грязь из-под копыт и колес. Лошади яро помчались сквозь навесы нудного осеннего дождичка. Ожил бабский голос в динамике: «Лидирует крепыш… Сбавил Геракл… сбавила Гризельда… Жребий обходит Крепыша… Сбавил Патент… прибавляет Мадонна…»

Я угадал верную пару — первым пришел мой трехлетка Жребий и выиграл, а второй была — на спор с букмекером — кобыла Мадонна.

— А ты еще в форме, — шлепнул букмекер стопку рублевых купюр на клеенку. Он явно знал меня раньше.

— Целуй мою задницу, — потребовал я проигрыш чести.

— Плачу неустойку, — и толстяк добавил к деньгам двести баксов.

— Эй, Боря! — пытался я остановить уходящую тушу, — по последней.

— Оставь меня, Герман, — махнул тот ручищей, — я уже обоссался от пива.

Официант скучно навис над нами, желая содрать клеенку.

Публика повалила с трибун к выходу. Незаметно наступил вечер. Жокеи заворачивали взмыленных лошадей в конюшни. У касс стояли редкие счастливцы в ожидании выплат. Воронье стало слетаться к дорожкам, поклевать лошадиных ядер. Дождь штриховал воздух мелкими частыми иглами. Мир был недостоин богов.