Пророчество Луны - Фредерик Ленуар Страница 51

Около десяти часов ночи, когда юноша уже чуть задремал, в келье отшельника загорелся огонек. Брат Иоаннис встал и подошел к воротам. Он видел, как старик ходит по лачуге, освещенной тусклым светом. Через несколько мгновений старец открыл маленькое окошко у двери и спустил по веревке огромный ключ, который громко звякнул о медную пластинку на калитке. С бьющимся сердцем послушник взял ключ и вставил в замок. Аккуратно запер калитку и отпер дверь в хижину тем же ключом.

В конце единственной комнаты юноша едва разглядел фигуру человека, сидящего на полу на соломенном матрасе. В углу стоял небольшой столик с зажженной свечой. Послушник медленно подошел к старцу. Хотя в полумраке кельи лица отшельника почти не было видно, юноша низко поклонился в знак уважения.

— Благослови, отче!

— Господь благословит, — ответил отшельник, перекрестился и протянул худую, морщинистую руку послушнику, который почтительно приложился к ней губами.

— Садись, сын мой, — тихо произнес старец, показывая на подушку перед собой.

В правой руке он держал самодельные четки. Послушник сел. Он внимательно посмотрел на отшельника, и его поразила красота этого человека. Длинная седая борода обрамляла одухотворенное лицо с правильными чертами, но испещренное глубокими морщинами от жизни, полной лишений и воздержания. Несмотря на исключительную худобу и слепоту старца, казалось, внутренний свет освещает его лик, придавая ему выражение необычайной доброты.

— Благодарю тебя, отче, за то, что согласился поговорить со мной.

— Чем я могу помочь тебе, сын мой?

— Настоятель монастыря Симона-Петра посоветовал обратиться к тебе.

Юноша замолк, но старец ничего ему не сказал.

— Вот уже три года я послушник в этом монастыре и собираюсь принять постриг. К сожалению, есть одна помеха. Когда я попал на гору Афон, то познакомился с художником Феофаном Критским, который научил меня писать иконы. Я написал несколько образов для монастыря, и на всех была Богоматерь с младенцем. Но игумена и совет старейшин очень беспокоят мои последние работы. Они утверждают, что в моих Богородицах слишком много… соблазна.

Старик слегка улыбнулся.

— Как жаль, что я слеп и не могу насладиться их созерцанием!

Брат Иоаннис удивился шутливому тону отшельника.

— Сам я этого не чувствую, — продолжил он нерешительно, — но изображение Девы Марии стало для меня насущной потребностью. Я пишу ее образ, повторяя молитвы, и это приносит покой моей душе. А теперь старейшины требуют, чтобы я навсегда бросил живопись, иначе мне не разрешат остаться в монастыре.

Послушник надолго замолчал. Юноша заметил, что отшельник, выражение лица которого он сейчас видел лучше, стал отстраненнее и, казалось, погрузился в молитву.

— С тех пор как отец-настоятель сообщил об этом требовании, моя душа утратила покой, — продолжил юноша. — Не могу ни спать, ни сосредоточиться на богослужении, даже молиться не могу! Чувствую такое отчаяние, что все остальное мне безразлично. Теперь я не представляю свое будущее в стенах монастыря. Я искренне хочу принять постриг и посвятить жизнь свою молитве и отречению, но одна мысль о том, что больше никогда не буду рисовать образ Богоматери, причиняет мне страдания. Я… у меня не хватит сил…

В келье воцарилось молчание. Только было слышно, как за стенами хижины воет ветер. Старец молился, перебирая самодельные четки. Послушник смотрел на него и с тяжелым сердцем ждал ответа.

Через несколько минут старый монах промолвил:

— Расскажи мне о женщине, которую ты любил в мирской жизни, до того как ушел в монастырь.

— Что… о чем ты говоришь? — спросил брат Иоаннис, ошеломленный.

— Расскажи мне о женщине, которую ты до сих пор желаешь в глубине души, женщине, чьи черты ты рисуешь в образе Девы Марии.

Старец говорил ласково, но твердо.

Послушник некоторое время молчал, а затем разрыдался.

Как юноша ни старался сдержать слезы, они хлынули ручьями. Рыдания сотрясали его тело, и несколько раз ему пришлось вытереть глаза рукавом. На ум не шло ни слова, ни мысли, только величайшая печаль переполняла его душу.

А затем перед его мысленным взором предстало лицо женщины. Лицо, которое он пытался навсегда забыть. Образ, который благодаря непрестанной молитве он считал вырванным из сердца.

После десяти долгих минут юноше удалось успокоиться, но душа его погрузилась в пучину отчаяния и печали. Все это время старец хранил молчание. Он нагнулся и взял ладонь послушника, и тот почувствовал тепло, исходящее от худой, загрубелой руки старика. Тепло проникло в его тело и наполнило сердце, дав юноше силы признаться:

— Ее зовут Елена.