Откровения романтика-эротомана - Максим Якубовски Страница 51

Затем основательно разгромила гостиную и спальню, вывернув шкафы и вспоров матрасы. Всю наличность, которая лежала на виду или была рассована по явным местам, она сунула себе в карман.

Она надеялась, что это будет выглядеть, как плохо закончившееся ограбление.

Если бы у нее было время спланировать все более тщательно, она бы оставила в квартире наркотики, и это сбило бы с толку усердных полицейских, которые вскоре попытаются реконструировать картину преступления. Таким, как оно выглядело, это преступление вряд ли попадет на пятую страницу «New York Post».

Пешком она вернулась в Ист, неторопливо и умиротворенно, даже заглянув по дороге в магазин редких книг Стренда. Она подарила себе первое издание Фрэнсиса Скотта Фицджеральда «Прекрасные и проклятые», спасибо деньгам, которые она украла у своего предполагаемого убийцы. Нет трат, нет желания. Она это заслужила.

Глава 20

Я убил ее. Или же мне так казалось. А потом ее призрак стал преследовать меня.

Или, опять же, я просто схожу с ума. Медленно, верно, окончательно. О, это опустошающее действие любви!

Это началось ночью. Это всегда начинается по ночам. Я просыпаюсь в кромешной тьме, и мысли крутятся в голове, словно старая виниловая запись, которая почему-то ненормально ускоряется с 33 до 78 оборотов. Часть меня с ужасающим отчаянием пытается стереть все воспоминания о ней. О моей единственной и бывшей, красивой, трогательной, ранимой Кэй. Но, омерзительно сосуществуя с этим желанием, другая взбунтовавшаяся волна изо всех сил пытается заставить эту плодородную почву дать всходы, снова вызвать в памяти запах ее тела, звук ее голоса, изгиб ее губ, от которого у меня щемило сердце, ее походку во время прогулки по запруженной лондонской или по какой бы то ни было дороге — все эти сотни черт, которые были ее чертами, саму суть ее существования или ее смерти. Теперь мое сердце сжимается, мой член напрягается, мое дыхание, несомненно, начинает неприятно отдавать, и горький аромат пота превращается в желчное зловоние, и это для меня — словно заговор, в результате которого явятся мелкие демоны и мучители из самых глубинных кругов ада. Мои мучители.

Было ли это виной? Я даже не уверен. После всех этих лет — почти десяти — я не могу быть больше уверен, что я действительно совершил этот чудовищный акт — столь решительно я стер ее из своей жизни. Время — такой удобный способ стереть все.

«Если я не могу иметь тебя, то и никто не будет».

Детская, обидчивая позиция с убийственными последствиями.

Так что я взял отпуск. На Карибы. Прибежище жары и праздности. Там мои глаза будут наслаждаться формами тысяч других женщин в их скудных одеяниях, сравнивать их изгибы, роскошь тел, позы, миллионы вариаций форм груди в спокойствии и движении. Когда мы еще были вместе, мы никогда не ездили на юг, так что единственный цвет ее кожи, который я видел, — это бледный фарфоровый тон, алебастровый белый, и для меня он не имел аналогов, поистине удивительный оттенок, о котором я вспоминал чаще, чем обращал внимание на различные тона голубого и зеленого спокойного моря, а затем над побережьем ветер проносился, обычно каждое утро около одиннадцати, и мне нужно было надевать бейсболку, чтобы мои волосы не развевались во всех направлениях, оскорбляя каноны серьезности и элегантности. По крайней мере, на моей голове все волосы целы, пусть и такие непокорные. Судя по моим подсчетам, старый муж Кэй приближался к конечной стадии облысения.

Днями я сидел на берегу с какой-то книгой, поджариваясь на солнце, и непрестанный бриз высушивал пот, стекающий каплями по груди. Пальмы покачивались. По песчаной пещере, которую я облюбовал для отдыха, бегали немецкие девушки без лифчиков. Доминиканские женщины медленно и лениво проходили по песку, покачивая своими тяжелыми изогнутыми икрами, носились стайками очаровательные дети с ленточками в волосах, которые им завязали при утреннем пробуждении. Британские девочки-подростки со своими проколотыми пупками напоказ и национальным целлюлитом, который протискивался сквозь складки купальных трусов, неторопливо обходили побережье, каменный отель и лес, прогуливались и любовались морем. Конечно, я не был один. Со мной была моя жена. Как всегда. Но на пятый день я сделал для себя печальное открытие, что за это время мы едва перекинулись друг с другом парой слов, если не брать в расчет мучительные банальности вроде выбора еды и соответствующих приветствий в зависимости от времени дня. И почему-то я совсем перестал с ней общаться. Может, она это даже заметила? Впрочем, какая разница… Я никогда не был любителем поговорить. Вы можете назвать меня суховатым. Или даже хуже. Я просто сбежал от того, о чем можно было говорить.

Мы рано завтракали в ресторане, из которого открывался вид на океан, и по традиции около семи вечера наблюдали, как солнце садится между гор (или это были вулканы? Я никогда не пытался этого выяснить). Мы брали в баре выпивку и возвращались назад, в наш искусственно-дикий кондиционированный шалаш. И максимум через час мы уже спали. Иногда бессвязно трахались, а чаще обходились без этого, просто по-дружески клевали друг друга в щеку и произносили нежное «Спокойной ночи», а с главной развлекательной площадки отеля, где только начинался вечерний фестиваль, слабые звуки музыки диско просачивались в нашу комнату. Все равно это не в нашем стиле.

Иногда на берегу, когда я отрывал глаза от написанной страницы или бесконечных движений волн и моря передо мной, я провожал глазами чью-то задницу, по памяти сравнивая эти формы с формами Кэй. Но с каждой прошедшей неделей воспоминания о ней, ее, так сказать, фактура, все больше и больше бледнели и стирались. И я понимал, что вскоре я смогу воскресить в памяти только ее лицо с той фотографии, которую они напечатали в газете, и больше не смогу волевым усилием снова восстановить в памяти печаль ее глаз, структуру ее бледной кожи, сотни вариаций ее пизды. Этого достаточно для того, чтобы заставить меня беззвучно плакать.

Я неизменно просыпаюсь посреди ночи. Осторожно выхожу на террасу и закрываю дверь в спальню. Небо черно как смола, и на нем никогда не бывает звезд. Я слышу стрекот всегда присутствующих насекомых, звук пальмовых деревьев, мягко вальсирующих в ночном ветре, слышу монотонные приливы и отливы моря по песчаному берегу, всего лишь в сотне ярдов отсюда. И чувствую себя как никогда одиноким. Таким, таким одиноким. Как в песне.

Я сажусь на откинутое пляжное кресло, которое в первый день отпуска принес с берега, и жду наступления дня, который принесет мне отдохновение. Я наблюдаю за медленными метаморфозами, происходящими на небе, из смоляного оно становится синеватым, морским, а затем появляются бледные тени, и луна исчезает совсем, и над невозможным горизонтом океана ранним утром появляется солнце, окаймленное занавесом тонких облаков.

И теперь она шепчет мне.

В темноте.

В тишине.

— Ты всегда обещал взять меня на тропический пляж, ведь правда, Конрад?