Тропик ночи - Майкл Грубер Страница 46

Итак, на рассвете мы подняли паруса в Саунде; капитан за рулем напевал «Прощай, Рио», а команда (то есть я) металась по палубе в полной растерянности. Брат исполнял обязанности штурмана (он уже тогда великолепно разбирался в электронике), я же оказалась одновременно в роли кока, стюарда, казначея, боцмана, юнги и объекта насмешек капитана. Мы обогнули мыс Монток под холодным, частым дождем и взяли курс на юг. В это время года до Бермудских островов можно, как правило, добраться за пять с половиной суток, с каждой милей приближаясь к теплой и ясной погоде при постоянном западном ветре, который ведет судно к острову. Однако в этом году погода с каждым часом становилась не лучше, а хуже. Джози принимал по радио метеосводки и выглядел все более озабоченным по мере того, как наносил на карту схему передвижения циклона, приближающегося из Северной Атлантики. В отличие от океана отец оставался спокойным, а мы? Кажется, мы не испытывали страха или все-таки побаивались?

На четвертый день восход солнца озарил небо красным светом. Есть такая поговорка: «Солнце красно поутру — моряку не по нутру». Волнение на море усилилось, усилился и ветер, который дул теперь с севера. К полудню вся поверхность воды вплоть до горизонта была в белых барашках, и мы частично убрали паруса, оставив только главный на двух рифах и штормовой кливер. К восьми вечера нам уже грозила серьезная опасность, ветер выл во всю силу. Не убранным оставался только штормовой кливер. Я стояла у руля, пока отец и Джози закрепляли снасти и готовили к спуску плавучий якорь; тут уж я по-настоящему испугалась. Когда вы отпускаете якорь, ваше судно уподобляется той заткнутой пробкой бутылке, которую наугад бросают в воду. Остается только молить небеса, чтобы «бутылка» не разбилась о подводные рифы, а вы бы не стали кормом для рыб. Ветер еще усилился, штормовой кливер сорвало с треском, похожим на выстрел, и унесло прочь. Отец бросил якорь за борт, велел нам лечь в койки и привязал нас автомобильными ремнями безопасности, которые всегда брал на борт. Помню его безмятежную улыбку и успокаивающий голос.

Волны к этому времени были уже высотой с двухэтажный дом, а это значило, что «Ястреб» примерно каждую минуту падал с воображаемой крыши такого дома и снова взлетал вверх, ужасающе кренясь. Нас троих непрерывно выворачивало наизнанку, а отец распевал «Уноси меня вдаль, братец ветер», хотя ветер выл так громко, что мы почти не слышали его голоса. Мне кажется, именно тогда я начала терять свою детскую веру в Бога. Помнится, я молилась, поминая Христа и всех святых, кого знала, но молитвы мои не были услышаны. Помнится, во мне с каждой минутой росла уверенность, что Бог мне не поможет, и я погибну, погибну, погибну, и крабы станут пожирать мое лицо; Бог, он где-то далеко, а не с нами среди разбушевавшегося океана. Я почти ненавидела отца за то, что он взял меня в море.

Спустилась ночь, и нам стало еще хуже. Раздался ужасный треск, «Ястреб» вдруг рванулся вперед, а потом вниз, вниз и замер на месте, словно ударившись в каменную стену. Меня швырнуло вперед, насколько позволял ремень, я больно ударилась о перегородку. Потом меня перевернуло, и я повисла в койке, а в нескольких дюймах от моего лица оказался потолок каюты.

Дальше я уже ничего толком не помню. Грохот, рывки, треск ломающегося дерева, скрежет металла, резкая вонь какой-то кислоты. Корабль разрушался. Новый бросок — нас снова перевернуло, и я услышала собственный отчаянный крик. В невероятном страхе я ждала, что в каюту хлынет вода. Затем я отключилась окончательно.

Потом наступил рассвет. Судно двигалось ровнее, мы отвязались и вышли на палубу. Обе мачты были сломаны на высоте примерно в восемь футов, движок сорвался со станины, а самое скверное заключалось в том, что был вдребезги разбит аккумулятор и мы не могли подать сигнал бедствия и определить свои координаты.

Отец, кажется, был в полном восторге от происшедшего. Наконец-то он вернулся в семнадцатый век, эпоху куда более приемлемую для его души, чем нынешняя. Мы, само собой, пустились в плавание с полным набором ручных инструментов, и скоро закипела такая работа, какой мне до сих пор не приходилось заниматься ни разу в жизни. Нарастив переднюю мачту подходящим бревном, которое предварительно пришлось обтесать, мы закрепили на нем гафель и поставили парус; поймали солнце и определились по нему (мы находились в ста пятидесяти милях на норд-норд-вест от Бермудских островов). Я никогда не видела отца более счастливым. Я ненавидела его, но себя ненавидела еще больше за то, что праздновала труса, зато, что отреклась от Бога, и ненавидела Бога за то, что он отрекся от меня. Я посмотрела на Джози. Он наверняка понял, что произошло со мной, но ясно было и то, что мы с ним никогда не будем говорить об этом ни друг с другом, ни с отцом. Исчезло нечто очень дорогое, а это самая печальная вещь на свете.

Отец снова и снова пел «Цветы Бермудских островов», и мы оба тоже изображали веселье: надо быть таким чудовищем, как наша матушка, чтобы лишить его поистине мальчишеской радости, а ни один из нас не был настолько плох. Мы даже начали подпевать ему:

Был он смелым капитаном «Соловья»,

С грузом угля плыл в далекие края…

И так далее. Однако капитан «Соловья» кончил плохо: шторм принес ему аромат цветов с Бермудских островов, но погубил и корабль, и его команду вместе с капитаном у скалистых северных берегов.

Полагаю, отец предпочел бы приплыть в Гамильтон без постороннего вмешательства и явиться в яхт-клуб как ни в чем не бывало. Но мать со свойственной ей шумной энергией подняла тревогу, и, как только погода улучшилась, в море вышли спасательные суда, а в воздух поднялись поисковые самолеты. Нас обнаружили в семидесяти милях от острова и, вопреки яростным возражениям отца, на буксире вернули в двадцатый век, доставив к главному причалу Гамильтона и к нашей матери. Едва мы сошли с катера береговой охраны, она бегом припустила по пристани, подбежала к отцу и влепила ему пощечину.

* * *

Солнце опускается за крыши города. Мы прощаемся с красивым кораблем и идем по пристани, поперек которой ложатся, словно барьеры, длинные тени мачт. Я достаю из пустой бочки обрывок веревки и начинаю вязать различные морские узлы, чтобы позабавить свою приемную дочку. Пройдет еще немного лет, и я возьму ее с собой в ее первое плавание на плашкоуте. А возможно, этого и не будет.

Мы обе чувствуем себя отлично, освеженные целительным «дыханием» морской воды, а в ушах у меня звучит баритон моего отца — он поет песню, которая кончается словами: «Я больше не выйду в море».

Дома, когда мы уже собираемся лечь в постель, Лус спрашивает, что значит flaky. [65]Я в свою очередь спрашиваю ее, где она слышала такое слово. Оказывается, когда они ели мороженое, в кафе вошла Бетти Джин Стоут вместе со своей мамой, и мама Бетти Джин Стоут спросила, кто такая подружка Аманды, и мама Аманды ответила, кто такая Лус, и добавила, что мама у Лус «не в себе».

— Это все равно что корнфлекс, маффа? [66]