Откровения людоеда - Дэвид Мэдсен Страница 45

Вернитесь на кухню, приготовьте обед. Используйте острый нож, чтобы разрезать каждую филейную часть на шесть орешков, каждый около 11/4 дюймов (3 сантиметра) толщиной. Перевяжите филе в трех или четырех местах с помощью нитки и порежьте на четыре части. Отложите в сторону.

Смешайте две столовые ложки масла, порезанный чеснок, чабрец и конденсат, собранный ранее из холодильной сумки. Готовить на низком огне, постоянно помешивая, около 6 минут. Добавьте сливки, две столовые ложки холодной воды, черный перец по вкусу, и на медленном огне кипятите около 15 минут, или пока смесь не загустеет до консистенции соуса. Уберите побег чабреца.

Разогрейте оставшееся масло в глубокой сковороде и добавьте плоть, основательно прожаривая до появления золотисто-коричневого цвета. Готовьте до средней степени прожарки. Подавайте в теплых тарелках, полив ложкой соуса.

А теперь пришло время рассказать вам о весьма важном событии, — я до сих пор так считаю, — которое положило начало тому, что стало моим падением. Я говорю о том, как сложилась судьба Герра Генриха Херве.

* * *

Отчет Доктора Энрико Баллетти главному офицеру медицинской службы тюрьмы Регина Каэли 17-го ноября 19— года

(Перевод с итальянского)

Я назвал свою философию «Жертвенность» — противоядие кровожадной ереси Поглощения, изрыгаемой чудовищем. Жизнь и смерть встретились в смертельной битве, как воистину говорят в рукописях! Mors et vita: [163]так как мои размышления, вызывающие страдания, Лучиано, касаются жизни, пока чудовище — с его непристойной метафизикой — является никем иным, как Мастером Смерть.

Я никогда не представлял себе — и хотел бы никогда этого не делать! — что моя стычка с чудовищем изменит мою жизнь; даже он со своим смертельным искусством подобрал мою душу так, словно она весила меньше, чем перо, отбросил ее, словно фольгу, вывернул ее наружу и оставил меня с обратными прежним представлениями о том, кем я был. Все то, чего я обычно придерживаюсь такой осторожностью: превосходство интеллекта, абсолютная неприкосновенность науки, понятность механизма человеческого поведения, триумф рационализма над псевдомистицизмом — все ушло, ушло, ушло, все это расчленено! Теперь я вижу, с блеском, болезненным в своей частоте, насколько в высшей степени абсурдными были психологические позерства моей жизни — правда настолько проще, чем пытались нас убедить Фрейд, или Адлер, или Скиннер, или Берторелли-Фитч. Правда заключается только в этом: каждое существо в этой сотворенной вселенной — от мельчайшего листочка до самого огромного левиафана, от полнейшей простоты амебы до сногсшибательной совокупности виртуозности человека — каждый существующий, я утверждаю, является и добром и злом. Постигни один этот простой факт, Лучиано, и в ладони твоей руки появится смысл и цель жизни!

Чудовище является, конечно же, в высшей степени отвратительным олицетворением зла. На самом деде, теперь я уверен, что он одержим гораздо более величественной сущностью, более могущественной в своей способности совершать зло, чем его собственная весьма самодовольная, немного эдипова сущность. [Я был в близких отношениях с Доном Лукой Бандиери, лишенным духовного сана священником, который принадлежит к клерикальному дому Сайты Марии в Трастевере, и он обратил мое внимание на то, что дьявол овладел чудовищем Криспом — (о, я написал это отвратительное имя!) — и его дьявольское звание может быть известно его коллеге, который по всем намерениям и замыслам является обыкновенным викарием в пригородном приходе, но который на самом деле одаренный экзорцист, в настоящий момент редактирующий grimoire [164]для Ватикана. Я ухитрился условиться о встрече с этим человеком, и он сказал мне имя овладевающей сущности, но я не осмелюсь написать его здесь. Я постоянно поддерживаю с ним связь по телефону. Он дал мне определенные предметы, с помощью которых я могу защититься. Я использовал один из них вчера, когда был вынужден общаться с чудовищем.

Жертвенность — наша единственная надежда на выживание, поверь мне, Лучиано — ибо это правда! Ровно в той степени, в которой Поглощение является пагубной ложью, Жертвенность является истиной. Так как все ереси of держат зерна правды (именно они делают ересь столь коварной), это же является основным положением философии чудовища, аргументированность которой неопровержима — однако, выводы, которые он делает из этих принципов, крайне лживы и извращенны.

Вот, например, несомненный факт того, что, по крайней мере, в пространственном отношении, все существа находятся в состоянии конкуренции друг с другом — там, где вы сидите, я не могу сидеть, из-за того обстоятельства, что вы сидите там, а не я; из этого наблюдения чудовище делает вывод, что более слабый из нас должен уступить дорогу более сильному — и, более того, сильнейший имеет моральное право обезопасить себя, если это необходимо силой, а слабейший сделает то же самое. Ты видишь извращенность, Лучиано? Ты улавливаешь суть извращения? — достаточно отдаленную от того факта, что он возводит «должен» к «являться», что само по себе является философской неувязкой. Так как все существа находятся в конкурентной борьбе, судьба слабейшего во все времена и везде заключается в том, чтобы сдаваться сильнейшему — быть поглощенным им, подчиняться ему, случайность в случайности. Чудовище упорно продолжает настаивать на том, что если какой-нибудь вид творческого выражения может быть подвержен этому поглощению, он становится актом любви.

Но почему, Лучиано, почему правда не является строго обратным этому, как я, на самом деле, искренне надеялся? Почему бы судьба сильнейшего не заключалась в том, чтобы уступить слабейшему? Или, даже более глубоко мистическая, парадоксальная ситуация, почему бы двоим не действовать сообща? Это как раз то, что христиане-католики представляют как божественное откровение, Лучиано: разве сам Бог не сказал: «И первые должны стать последними» и «Больший из вас да будет всем слугой». Если бы только я мог убедить тебя в правде, которую я теперь столь безрассудно постигаю!

Мы должны избегать поедания плоти. Мы должны избегать убийства миллионов невинных созданий ради нашего собственного гастрономического удовольствия — и поверь мне, Лучиано, ведь это все является всего лишь удовольствием, так как нам не нужно есть плоть для того, чтобы выживать. Зачем все эти зерна, бобы, травы и фрукты на земле? Разве мы настолько насытились плотью — толстой и кроваво-красной — что забыли удовольствия от знатных зеленых детей земли? Я мечусь и ворочаюсь на своей кровати во сне, Лучиано, не в силах закрыться от ужасных воплей младенцев, оторванных от своих матерей — разве он в меньшей степени является ребенком, если он — ягненок, а его мать — овца? Или теленок и корова? Я говорю тебе, что небеса в первую очередь сдаются в аренду горестными стенаниями лишенных, страдающих, невинно умерщвленных! «Вопль идет из Рамы — Рахиль оплакивает своих детей, и не будет ей утешения, поскольку ее детей больше нет». Теперь я знаю это, Лучиано, я знаю это!