Завет - Гейл Линдс Страница 42

Мимо прошла стюардесса, предлагая на выбор разнообразные напитки: воду, кофе, чай, сок; они от всего отказались. Пассажиры постепенно выключали лампы над своими креслами, и становилось все темнее. По подсчетам Браво, они были уже ближе к Парижу, чем к Вашингтону.

— А твоя инициация проходила точно так же, как и моя? — спросил он.

Ее губы тронула ироническая улыбка.

— Я женщина, Браво. Не могло быть и речи о «точно так же».

— Но ведь ты сказала, что отец в тебя верил… и мой отец тоже, и твой наставник, Паоло Цорци…

Дженни кивнула.

— Так и есть, но эту традицию даже они не рискнули нарушить. Мне дали простую черную хламиду и провели в маленькую темную комнатку без окон. Комната была совершенно пуста, не считая четырех длинных свечей на массивных медных подставках. Больше всего она напоминала тюремную — или пыточную — камеру; на полу — старинные каменные плиты. Было очень холодно. Мне велели лечь лицом вниз и поцеловать камни. Сверху накинули наподобие савана тонкую черную ткань. В изголовье и в ноги поставили по две свечи. Я произнесла клятву верности ордену, а твой отец и Паоло нараспев читали какую-то древнюю молитву на незнакомом языке.

— Помнишь какие-нибудь слова из той молитвы?

Дженни прикрыла глаза и сморщила лоб. Потом с видимым трудом, запинаясь, произнесла три слова. Она здорово исковеркала их, но Браво все равно понял.

— Это сельджук… — сказал он. Потом прибавил: — Язык тюркского племени, населявшего Турцию в тринадцатом веке. Сельджуки дважды успешно атаковали важнейшую торговую цитадель, город Трапезунд, основанный греками на южном побережье Черного моря. Через него в Европу попадали китайский шелк, специи и, — возможно, это было даже самое главное — квасцы для закрепления красителей на тканях…

Дженни попросила его повторить слова, еще раз и еще, — пока ей не удалось произнести их правильно.

— Спасибо, — сказала она наконец.

— Всегда к твоим услугам. Ну, и чем же все закончилось?

Дженни вздохнула.

— Цорци нажал костяшками пальцев мне на поясницу и давил до тех пор, пока от боли я не начала задыхаться и из глаз у меня не брызнули слезы. Твой отец произнес на латыни: «Ныне, как и сестры твои, через страдание и муки входишь в орден».

— Звучит подозрительно похоже на постриг в монахини.

— В яблочко, — кивнула Дженни. — Ритуал ничуть не изменился с шестнадцатого столетия. Становясь монахинями, венецианские женщины, по сути дела, проходили через собственные похороны.

— Значит, все-таки в ордене и раньше были женщины, — сказал Браво.

— Похоже на то, но мы с тобой оба знаем, что история это отрицает.

Браво некоторое время размышлял над этой несправедливостью. Наконец он наклонился к ней и произнес:

— Одна мысль никак не дает мне покоя. — Браво нравилось, как она пахнет; он вдохнул легкий аромат, чувствуя щекочущее нервы сладостное головокружение. — Ты ни разу даже не пыталась связаться с кем-нибудь из ордена. Когда я спросил, на какую помощь мы можем рассчитывать, ты ушла от ответа. Почему?

Дженни молчала. Судя по выражению лица, она напряженно обдумывала ответ, словно Браво задал невероятно каверзный вопрос. Наконец обернувшись к нему, она тихо произнесла:

— Декстер полагал, — и, кажется, мой отец с ним соглашался, — что среди членов высшей ступени объявился предатель. Кто-то, входящий в круг приближенных, кто-то, кому они доверяли… изменник, отступник, называй как хочешь.

— Ты тоже в это веришь?

— Раньше я была убеждена, что все наши люди безупречны и абсолютно надежны. Но предательство — единственное, что логично объясняет неожиданный успех рыцарей. Последние покушения на членов внутреннего круга все до единого оказались удачными.

— Подводя черту, можно сказать, что орден лишился лучших людей?

— Все к тому идет. — Она устало прикрыла глаза.

— Ты ведь что-то недоговариваешь, верно?

— Верно… Декстер был настолько уверен, что предатель существует, что перенес сокровищницу в другое место, не предупредив прочих членов совета.

— Вполне в духе отца. — Браво откинулся на спинку кресла; взгляд его на мгновение стал рассеянным, блуждающим. — Мне так его не хватает… — Он покачал головой. — Но, знаешь, в прошлом у нас с ним были… сложные взаимоотношения.

— Почему же?

— Он требовал от меня так много, а я не понимал, зачем.

Браво мгновение колебался, прежде чем произнести эти слова. Дженни поняла, что, возможно, он вовсе не хочет откровенничать. Ее это не слишком удивляло. Она и сама предпочла бы умолчать о многом из собственной жизни.

— Ты рассказывала о твоем отце, — сказал Браво. — А мать? В доме не было и следа присутствия женщины…

Дженни долго смотрела куда-то в пространство, как имела обыкновение делать, обдумывая непростой с ее точки зрения вопрос. Набрав побольше воздуха, она медленно выдохнула, прежде чем ответить.

— Какое-то время назад мама уехала в Таос. Это в Нью-Мехико. Она керамист, и теперь учится у какого-то мастера из племени навахо… Полагаю, он вдобавок и ее любовник, хотя она ничего подобного, конечно, мне не говорила. Разумеется, она не скажет, даже если так оно и есть. Это не в ее духе. — Дженни перевела дух и добавила: — Призналась только, что хочет выучить язык навахо.

— Наверное, ей нравится разговаривать со своим другом на его языке.

— Да ты, оказывается, романтик! — откликнулась Дженни, кисло улыбаясь. — Увы, вряд ли все так поэтично. Скорее уж она взялась за это, поскольку у навахо невероятно сложный язык. Моя мать обожает бросать вызов самой себе.

— Твой отец тяжело переживал ее уход?

— Да… хотя, по правде говоря, я толком и не знаю, почему. Может, он на самом деле любил мать, а может, просто привык во всем на нее рассчитывать. Таковы уж мужчины. Они могут достичь невероятных успехов в работе — а дома беспомощны, словно малые дети. Мой отец не мог самостоятельно приготовить себе и чашку чая, а уж что касается мытья посуды, даже в посудомоечной машине… Как-то раз, примерно через неделю после отъезда матери, мне пришлось полдня отмывать все от мыла, — отец засыпал в машину «Дон» вместо «Каскейда». [13]— Дженни поерзала на сиденье, устраиваясь поудобнее. — Конечно, вскоре у него кто-то появился. Он не мог жить один, а я не могла постоянно заботиться о нем, и он прекрасно это понимал.

— Твои родители… до развода они любили друг друга?

— Да кто их знает. Отец вечно был погружен в собственный мир, а мать… Пожалуй, я расскажу тебе одну историю, совершенно в ее духе. Когда мне было шестнадцать, я всерьез влюбилась. Мы тогда жили в Сан-Диего. Он учился на первом курсе колледжа и был на два года старше меня. Латиноамериканец, симпатичный, очень добрый… Мать узнала о наших отношениях и решительно их пресекла.