Откровения людоеда - Дэвид Мэдсен Страница 41

— Как мило.

— А теперь я буду петь. Без фортепиано. Анджело — мой чемодан!

И он запел.

Он начал с «Till Havs» Нордквиста, проникновенно напевая мощным басовым баритоном с раздражающим вибрато, заметно возрастающимо, когда он пел громче. Но вот приблизилась мелодичная кульминация, и уже нельзя было сказать с уверенностью, попадает ли он в ноту или просто игнорирует ее — я полагаю, что имело место последнее. За «Till Havs» Havs» последовала «Svarta Rosa», испытание творениями Шуберта, включая «Die Fiorelle», «Ständchen» и «Die Böse Farbe», затем «Ideale» Тости и — с ошеломляющей неуместностью, «Abide With Ме». Закончил он исполнением «Old Man River».

Несколько посетителей, которые остались (один или два поспешно закончили свою трапезу, заплатили по счету и отбыли во время представления), казалось, оцепенели; мужчина, сидевший рядом с дверями на кухню, предпринял нерешительную попытку устроить овацию, но не нашел отклика. Анджело, «спутник» Генриха, засвистел сквозь зубы. Я не сомневался, что знакомство между этими двумя начиналось и подходило к концу в пределах этого вечера, с обменом физическими флюидами и холодным расчетом.

— Впечатляющее представление, да? — сказал Генрих без следа стыда.

— Непревзойденное, я бы сказал. Я никогда не слышал ничего похожего на это.

Так как Генрих не мог себе представить, что кому-либо не понравилось его представление, он воспринял эту фразу как комплимент.

— Спасибо, Крисп, мой дорогой друг.

Дорогой друг? Лишь только мы познакомились?

— Зови меня Орландо.

— Орландо! Как в английском кафедральном соборе эпохи Тюдоров!

— Это был выбор моей матери.

Довольно нелепо, но с волнующей точностью он пробормотал:

— Твоя мать была гением.

— Я всегда так думал.

— И я буду петь для тебя каждый вечер, мой дорогой Орландо.

— Что?

— Да. Здесь, в этом заведении. Я произведу сенсацию.

— Я не сомневаюсь в этом ни на мгновение…

— Подумай о своих посетителях!

— Уже думаю.

— Ты, конечно же, поставишь пианино…

— Послушай, — сказал я, — не может быть никакой речи о твоем пении в моем ресторане…

Тут внезапно отношение Ifeppa Херве изменилось — едва различимо, я признаюсь, даже не тонким намеком, а явно и ощутимо. Я не могу достаточно точно подобрать слова, чтобы описать это, но это было словно одно из этих неожиданных движений в шахматной партии, которое внезапно превращает проигравшего в победителя. На его губах промелькнула улыбка, и его очки со значением сверкнули.

— Можем мы поговорить с глазу на глаз, мой дорогой Орландо?

— Мы уже говорим с глазу на глаз, — сказал я. — Почти все посетители ушли, и это не мое дело, говорить тебе — друг — остаться или уйти.

Генрих крепко сжал меня за локти и потащил меня в сторону, беспорядочно распахивая руки в театральных жестах, указывающих на конфиденциальность. Он приблизил свое лицо к моему.

— Позволь мне сказать тебе, — начал он, — что некоторое время назад я был в Лондоне для того, чтобы дать сольный концерт в Уигмор-Холле… [145]

— Ого?

— Да, на самом деле. После выступления — ты мог прочитать об этом в театральном ревю в The Telegram…

— Ты имеешь в виду Telegraph.

— Именно так. После выступления я решил без объявления нанести визит своему старому другу — мистеру Гервейсу Перри-Блэку.

— Ах.

— Ты мог слышать о нем. Он автор нескольких высоко оцененных…

— Да, я знаю.

— К моему удивлению, дорогой Орландо, я обнаружил его в самом бедственном состоянии — на него напали, ты можешь это представить? Набросились, как я узнал, в ресторане. Более того…

— Я больше не хочу ничего слышать, — сказал я, чувствуя, как пот стекает с моих висков и струится под моим воротником. У меня скрутило желудок.

— Он с большой неохотой рассказал об этом суровом испытании, — продолжал Генрих. — На самом деле, казалось, что он озабочен тем, чтобы никто не узнал об этом. Тем не менее, так как я являюсь его старым и дорогим другом, он почувствовал, что может рассказать об этом по секрету. Скажу тебе, я просто не могу поверить в историю, которую услышал. Ты понимаешь меня, cher [146]Орландо?

О, вот в чем была причина отказа?

— Я думаю, что да, — пробормотал я.

— И вот теперь я здесь, в твоем небольшом заведении — и это полностью стечение обстоятельств! Это самая выдающаяся случайность, разве нет?

— Да, конечно.

Если это было случайностью, это…

— Услышав твое имя — я знал, что слышал его раньше, как только эта глупая девушка произнесла его — почему-то звуки имени Орландо Криспа воскресили в моей памяти это событие.

— Почему ты тотчас же не сказал мне?

Генрих пожал плечами.

— Ты все еще не сказал мне, что позволишь мне украсить твой ресторан моим пением.

Он был совершенно бесстыден.

— Ты не спрашивал.

— На самом деле, так как всю эту историю рассказали мне по строжайшему секрету, у меня, во всяком случае, нет цели пересказывать ее кому-либо. Как я уже сказал, я почти склонен верить этому; возможно, мой друг Гервейс напился и упал на улице, возможно, он стыдится признать это.

— Да, это кажется весьма возможным объяснением, — запинаясь, сказал я.

— Объяснением, — сказал Генрих, — которое, я надеюсь, у меня не будет причин переосмысливать.

— Я уверен, что не будет.

Он снова поцеловал меня в обе щеки. Я вздрогнул.

— И я буду петь для тебя, мой дорогой Орландо, да? А также для твоих посетителей. Я уже сказал тебе — я произведу сенсацию!

Затем он посмотрел на меня и добавил:

— Ну, ты за или против?

Выбор, конечно же, был за мной.

Слегка обняв своего смуглого компаньона, этот жирный, бездарный, грубый шантажист покинул ресторан в облаке сладкого голубоватого дыма и заметного аромата Notte di Donna Нины Фаллони.

После этого он приходил каждый вечер, когда часы пробивали восемь.