Ученица - Павел Давыденко Страница 40

Ищут ли ее? И возможно ли это? Воспоминания о школе, об одноклассниках, о нем, о родственниках и прочем, все это слилось в один ком, и он шевелился, подрагивал в самых дальних закоулках памяти, постепенно уменьшаясь.

Особенно узнице нравилось перебирать воспоминания после инъекции. Тогда картинки становились выпуклыми — протяни руку и коснешься щеки любимого. Только подумай о песне, и вот она уже звучит, притом так ясно, будто музыканты играют здесь же.

Неужели она никогда не выйдет отсюда? Если бы она оставила хоть какой-то намек…

Иногда бедняжка пыталась сделать мысленное послание, медитировала так часами, произносила имя любимого и верила, что хотя бы раз по его спине должен пробежать холодок.

В последнее время ей казалось, что кто-то прячется в тенях. Несчастная успокаивала себя, как могла, но иной раз ей даже чудилось тихое пение. Наверное, так развивается шизофрения.

Девушка встала, позвякивая цепью, и начала приседать, опираясь ладонью о матрас, прибитый к стене. Голова закружилась, но узница продолжала приседать, не обращая внимания. Как будто шепнул кто на ухо, что нужно размяться именно сейчас. Она регулярно приседала, надеясь что нехитрое упражнение поможет сохранить какой-никакой тонус.

Скорее, «никакой», но все-таки это лучше, чем совсем ничего. Физическая активность должна быть.

На лбу девушки выступила испарина, а после нескольких подходов стало совсем жарко, пот тек ручьем. Дышалось здесь тяжело.

Что если сейчас наверху уже май? Возможно ли такое? Здесь, наверное и летом такая же сырость. Погреб глубоко под землей… Хотя, зачем тогда матрасы? На всякий случай? Хотя они не только для того, чтоб приглушить шум, но и для теплоизоляции.

Несчастная пыхтела, приседая. Конечно, ее ищут. Сто процентов. Раз-два. Найдут обязательно.

— Сейчас не май. И никто нас не найдет.

Девушка вздрогнула. Ну вот, слуховые галлюцинации. Успокоиться, успокоиться.

— Ты просто разговариваешь вслух. Не бойся.

Голос бесцветный, скучающий как будто. Облизнув губы, узница спросила:

— А ты… Как здесь появилась? Откуда взялась?

— Дурацкие вопросы. Как, как… Просто.

Повисло молчание. Еще раз присесть, и еще, цепь опять звякнула. Незнакомку не разглядеть в темноте, даже контуров тела не видно.

— Эй! Если мы хотим выйти отсюда, мы должны действовать вместе! Почему ты молчишь?

Незнакомка будто бы усмехнулась. И ничего больше.

Узница жалела, что здесь нет тетради и ручки. Она бы могла вести дневник, хоть какие-то записи, мысли. Хотя бы примерно могла представлять, сколько она тут находится — отсчитывать по пробуждениям. Впрочем, она подозревала, что ее биологические часы давно сбились, так что понять, прошли сутки или нет — невозможно.

Лампа на аккумуляторе иногда тухла, и чтоб не оставаться в кромешной тьме, бедняге приходилось пользоваться фонариком, которым ее снабдил тюремщик.

Ей казалось, что каждый день здесь идет за год. Тело дряхлело, кожа высыхала, на лице будто бы появлялись морщины — так казалось при ощупывании. А ведь морщины должны быть достаточно глубокими, чтоб их можно было ощутить пальцами. Скоро ослепнут глаза, так как им необходим солнечный свет или достаточное освещение.

Когда бедняга заметила, что зрение ухудшилось, она взяла за правило периодически светить на ладонь фонариком, разглядывать линии, узор, волоски. Еще делала глазную гимнастику, глядя то на кисть, то поверх нее, на рисунок матраса, прячущийся во тьме.

Одновременно с этим она отмечала, что линии на ее руках неуловимо меняются. Хиромантией девушка не увлекалась, но еще в детстве, когда им было лет по семь, подружка Варя сообщила ей о линиях жизни, хвастаясь своими длинными и четкими дорожками, прочерчивающими ладонь. А у нее линия жизни была тонкая, с разрывом, так что Варя сказала, что люди с такими линиями долго не живут и стала дразниться. Потом удар, шлепок — Варя захныкала и убежала жаловаться маме. Впрочем, уже на следующий день дети помирились и забыли о хиромантии.

Всякий раз, глядя на разрыв, она думала — что же такое произойдет? Разрыв указывает на какое-то плохое событие или же это чушь?

Теперь она знала ответ.

Но… надежду давало то, что линия после разрыва продолжается. Так значит, ее жизнь не закончится здесь?

В тысячный раз подергав цепь, она вздохнула и присела на матрас, вбирая легкими спертый воздух. Приседания немного разогнали кровь по жилам, настроение слегка приподнялось.

Вроде бы опять усмехнулся кто-то в темноте.

Нет тут никого. Никого нет. Ты должна действовать сама.

Она пыталась убежать, само собой. Вырывалась, кусалась. Но всякий раз он либо бил ее так, что сознание упархивало, либо нагло смеялся ей в лицо, наслаждаясь беспомощностью жертвы. По идее, он должен был приходить чаще, и узница знала, что ему мешает. Ублюдок.

Потом таяли силы, нарастала апатия. А после появились шприцы.

Матрасы, прибитые к стенам, слегка вибрировали, будто сипло дышали. Несчастная прислушалась. Вибрации стихли.

Через несколько мгновений раздались шаги, следом звякнул металл. Перед уходом в прошлый раз он сказал, что девушка должна ему подарок ко Дню защитника Отечества.

Что ж, подарок готов.

* * *

Турка всегда поражался, как быстро пролетают две недели между праздником мужчин и праздником женщин. На календаре красовалось седьмое число, среда. Уроки сокращенные, завтра выходной — красота. Единственный минус — поздравление девчонок, учителей и праздничная суета. Впрочем, в ней Турка не очень-то участвовал. Деньги скинул, само собой, и отдалился.

Они собирались с отцом навестить маму, которой не удалось отпроситься домой на праздники. В больнице из персонала только дежурная медсестра, и лежать придется только из-за капельниц. Туберкулез даже в закрытой форме — штука опасная.

Мама расстроилась, но виду не подавала. Разочарованнее всех выглядел отец, а Турка лишь плечами пожал. Надоело, конечно, вдвоем с ним дома куковать, но раз не отпустили маму, то что поделать.

Он как-то отдаленно думал о том, что должен испытывать иные эмоции. Ведь это мама, самый близкий человек. И тут же думал совсем о другом.

На уроке истории Андрею Викторовичу положили на стол букет из трех дохловатых тюльпанов. Он поднял брови, интересуясь у сидевших на первой парте девчонок, а те удивились:

— Мы думали, это ваш! Думали, подарить кому-то там хотите.

За последними партами угорали со смеху хулиганы. Плотников исподтишка снимал происходящее на телефон, а Шуля выкрикнул:

— Это мы вас поздравить решили. С Восьмым мартом вас, Андрей Викторович.

Раздался дружный хохот. Смеялись и другие пацаны, а сам историк застыл возле стола, на первый взгляд безучастный к происходящему. Потом он знаками показал Муравью, сидевшему за последней партой, закрыть дверь. Тот послушался, однако, лицо его омрачилось тем, что не удалось остаться незамеченным. Впрочем, мало кто обратил на него внимание.