Несколько мертвецов и молоко для Роберта - Георгий Котлов Страница 4

После музыкального вступления последовало начало:

За столиком уютным я допивал свой кофе…

Мало того, что воду выключил, я еще привстал вдобавок, чтобы было лучше слышно. Если от песни Джорджа Майкла, которую я слушал с меломаном вначале, я балдею, то «Глухонемая любовь» в исполнении Б. Моисеева — для меня просто что-то фантастическое. С ума можно сойти от душевности и той невыносимой тоски, которой пропитана мелодия и каждое слово песни. И почему-то всегда под эту песню мне хочется плакать, словно ребенку, которого бросила мать. Маленький мальчик не только боится темноты, вдобавок его бросила мама.

Когда начинался припев, маленький несчастный мальчик присоединялся тоже и громко подпевал о том, как глухонемая любовь стучалась в окна, стучалась в двери… Получалось своеобразное трио: Б. Моисеев и одна из его шикарных леди с красивым и очень сексуальным голосом звучали по кассетнику на третьем или четвертом этаже, я — громко подвывал на первом, привстав в своей ванне, в которой воды было чуть-чуть, на дне, и окруженный, словно покойник при отпевании, зажженными свечами. По моим щекам действительно потекли слезы, а паук просто слушал нас.

Когда песня кончилась и новой не последовало, я решил, что теперь-то меломан точно намылся, наслушался музыки и ушел из ванной, прихватив свой магнитофон и все кассеты. Мне спешить было некуда и я, снова включив воду, остался.

Наверное, меломан живет все-таки на третьем этаже, в 84-й квартире, а раньше там жила семья Филькиных: родители, отец — инженер на заводе, мать — бухгалтер в продуктовом магазине, и две их дочки, одна — моя ровесница, вторая — младше года на четыре. Теперь они здесь не живут — переселились задолго до того, как я пошел служить, отправился отдавать долг Родине.

В детстве с девчонками я дружил, ходили друг к другу в гости, чаще я к ним, и мы играли в карты, лото, разглядывали снимки в порнографических журналах, которые они доставали из нижнего ящика письменного стола своего отца. Он всегда прятал их в нижний ящик под стопку каких-то документов, думая, что уж там дочки на эти журналы не наткнутся, но он ошибался.

Когда я приходил к ним, они неизменно вытаскивали из письменного стола папашины журналы, и мы втроем, склонившись голова к голове, валялись на полу и с волнением разглядывали яркие цветные снимки. При этом я, дурачась, констатировал: «Наташ, это ты? Блин, что делаешь, а?..» — и дальше в похабно-подобном духе. Старшую сестру звали Наташей, младшую Леной. Они краснели от моих слов обе, но Лена, хоть и младше, была бойче, и, вряд ли понимая до конца, что за дела творятся на снимках, заступалась за сестру, лупила меня маленьким кулаком по спине и отвечала, что это я сам там и есть. А когда у одного из запечатленных на снимках мужчин кроме большого жала обнаружилась еще и широкая ухмылка, открывающая мощные, как у меня, клыки, их радости и насмешкам и вовсе не было предела.

Однажды в халате своего отца они нашли презерватив, вытащили его из блестящей оболочки, развернули и долго разглядывали. Потом они предложили мне примерить его. Я ради смеха с самым серьезным видом стал расстегивать ширинку на брюках, а они, подумав, что я действительно собираюсь это сделать, прыснули и убежали в другую комнату. В тот огромный, развернутый и скользкий резиновый мешок я, наверное, мог поместиться целиком. Потом мы наполнили презерватив водой и сбросили с крыши на прохожего.

Они переехали, да, и я не знаю, где они сейчас живут и чем занимаются. Может, давно повыскакивали замуж и вовсю занимаются тем, что видели в отцовских журналах и от чего краснели.

Как-то Наташа здорово подшутила надо мной, сказав, что отец принес с работы такой приборчик, с помощью которого можно смотреть сквозь стены. Я знал, что отец у них инженер, конструирует что-то на заводе в своем конструкторском бюро, и почему-то сразу этому поверил, хотя сам приборчик Наташа, как я ни упрашивал ее, показать категорически отказалась. Зато узнав, в какое время вечером я пойду мыться, пообещала, что будет сверху за мной подглядывать. В своей наивности я дошел до крайности и, когда вечером залез в ванну, был в трусах и прикрывался вдобавок старой газетой «Труд». Я полагал, что все это сможет уберечь мою срамоту от Наташиного взора, наблюдающего за мной в папин приборчик с высоты третьего этажа. Почему-то я был уверен, что если бетонные плиты для этого приборчика не помеха, все равно как стекло, то красные трусы и несколько газетных листов — это то, что надо.

И я лежал тогда в своей ванне, в которой, как и сейчас, было совсем чуть-чуть воды, и, глядя на потолок, всячески кривлялся и показывал язык, действительно думая, что она видит меня, но только не то, что у меня в трусах.

На другой день я принялся расспрашивать Наташу, какого цвета у меня были трусы и какой газетой я прикрывался, но она смеялась и не думала мне отвечать. Я долго не мог сообразить, что она просто дурачит меня и никакого приборчика, который позволял бы смотреть сквозь стены, у ее папаши нет.

Вода постепенно заполняла ванну, пяткой я регулировал ее уровень. В голову мне пришла одна мысль.

«Интересно, — подумал я, — если бы девочки все еще жили здесь и у них на самом деле был бы такой приборчик. Они сидели бы сейчас у себя в ванной и смотрели, как я ласкаю себя нижним женским бельем, кончаю себе на грудь, а потом хочу напоить паука собственной кровью и, плача, подпеваю Б. Моисееву. Наверное, решили бы, что я извращенец и совсем спятил».

Хорошо, что девочки давно переселились. Хорошо, что такого приборчика у них нет.

5

Иногда Наташа, Лена и еще несколько девочек из нашей пятиэтажки занавешивали вход в подъезд тремя старыми покрывалами, которые должны были изображать пыльные театральные кулисы, и устраивали представление. И сами же в этом представлении участвовали: обе сестры Филькины, Наташина ровесница Ольга Чувалова, у которой отца раздавило трактором, самая младшая из них Таня Миронова и еще одна девочка по имени Марина.

Каждое новое представление удивительно напоминало предыдущее. Наташа и Лена под аккомпанемент баяниста-алкаша из 44-й квартиры неизменно исполняли одну и ту же старую песню про то, как «на улицах где-то одинокая бродит гармонь…» — забыл, из какого кинофильма. Ольга Чувалова танцевала. Марина, толстая и сердитая девочка в очках, исполняла на скрипке что-нибудь из классиков, она училась в музыкальной школе, очень гордилась этим и своим каждодневным пиликаньем сводила с ума соседей. Таня Миронова, очень симпатичная девочка, громко и с выражением рассказывала стишок, каждый раз новый, но всегда очень длинный, пока добиралась до середины, я забывал, о чем он вначале; иногда это был ее собственный стишок.

Пытаясь внести разнообразие, они ставили короткие сценки из «Тома Сойера» и русских сказок и каждый раз, затевая свое представление, намеревались втянуть в это дело меня, чтобы я, шут гороховый, тоже исполнил какой-нибудь номер, но я в силу своей застенчивости шарахался от всего этого, как черт от ладана, я и в школе-то никогда ни в одном представлении не участвовал, за что имел по поведению неуд. Тогда они заставляли меня расклеивать афишки, которые они нарезали из куска ватмана и раскрашивали цветными фломастерами, и это занятие было мне больше по душе. И я ходил по улице и кнопками прикреплял эти афишки на подъездных дверях как нашего дома, так и соседних.