Похоронный марш марионеток - Фрэнк Де Фелитта Страница 38

— Где люди едят попкорн?

— …В кино.

Страшная, давящая тишина воцарилась в лаборатории. Тишина, в пронзительном звоне которой Сантомассимо, Кей, игрушечный самолет, мусор с пляжа, настольная лампа и три кукурузных зернышка словно перестали существовать.

* * *

Сантомассимо отвез Кей к ее дому, находившемуся почти на самой границе Вествуда. Белая терраса была увита бугенвиллеей, у входа росли пышные кусты пурпурных роз. Он остановил машину, но Кей продолжала сидеть, словно не собиралась выходить. Она размышляла об убийстве.

— Идемте, — тихо сказал Сантомассимо, — я провожу вас до двери.

Кей посмотрела на него, и снова в ее взгляде промелькнула беззащитность. Потом она улыбнулась:

— Нет, спасибо, не беспокойтесь. Все в порядке.

Он потянулся и открыл ей дверцу, она приготовилась выйти. Рука Сантомассимо легла поверх руки Кей. Ее рука была теплой. Кей заколебалась.

— Я… хочу поблагодарить вас, — смущенно пробормотал он, — за помощь.

— Я искренне хочу помочь вам. Этого маньяка непременно нужно найти, лейтенант Сант… — Она слегка вскинула голову и посмотрела на него с любопытством. — Сантомассимо? — закончила она уже другим тоном. — Что это за фамилия?

— Итальянская.

— Она что-нибудь значит?

Сантомассимо покраснел:

— Великий Святой.

Кей засмеялась приятным и чуть удивленным смехом.

— Великий Святой! — повторила она. — Подходящая фамилия для полицейского!

Так же неожиданно, как и рассмеялась, она сделалась серьезной. Сантомассимо чувствовал, что она изучает его лицо. «Что она хочет увидеть»? — гадал он.

— Знаете, — сказала она, — вообще-то вы совсем не похожи на полицейского.

— Правда?

— Да, для полицейского в ваших глазах слишком много человеческой теплоты и понимания.

— Тут все дело в моей итальянской крови.

На лужайку выбежал кот, гоняясь за мелькающей тенью от бугенвиллеи. Кей молчала, наблюдая за этой игрой, потом повернулась к Сантомассимо. В свете уличных фонарей ее лицо сделалось нежным и загадочным.

— Можно задать вам личный вопрос? — спросила она.

Он кивнул.

— Вы женаты?

— Был женат.

— Развелись?

Он снова кивнул.

— Ничего, что я спрашиваю?

— Вы профессор. А профессора всегда задают вопросы. Как и полицейские.

Кей засмеялась и потянулась к дверце, собираясь выйти из машины. Он удержал ее, взяв за руку. Она снова села, но не повернулась к нему.

— А могу я в свою очередь задать вам личный вопрос? — произнес Сантомассимо.

— Конечно.

— А вы замужем?

Она повернулась и посмотрела на него. Легкий ветер шевелил ее волосы. И Сантомассимо моментально утонул в ее зеленых бездонных глазах. Кей с улыбкой высвободила руку.

— Нет, я не замужем, — ответила она.

Она вышла из машины. Они вновь улыбнулись друг другу.

— Спокойной ночи, Великий Святой, — тихо сказала она.

— Спокойной ночи.

Он смотрел, как она отпирает калитку, входит во двор и идет к дому по дорожке, обсаженной пальмами и цветами. Она уже исчезла, а он еще какое-то время продолжал смотреть на закрывшуюся дверь. Затем он поехал домой, зная, что не сможет уснуть в эту ночь.

* * *

Щелчок… Пленка поползла вперед, началась запись… На фоне окна застыла сгорбившаяся фигура. За окном виднелся старый, умирающий Голливуд: знаменитые кинолаборатории, прокатные конторы, бильярдные и кинотеатры для взрослых… Молчание затягивалось…

— Почему Хичкок?

Вновь последовало продолжительное молчание… Человек открыл бутылку пива, поднес ко рту, сделал несколько глотков, вытер губы рукой.

Снаружи донесся шум. И в то же мгновение магнитофон выключили. Возникла долгая пауза. Шаги затихли, а вместе с ними прекратился и болезненный кашель.

Щелчок… Магнитофон снова включили, запись продолжилась.

— Почему Хичкок? Трудный вопрос. А почему все остальное? Зачем я появился на свет? Да еще в таком захолустье, как Небраска, и при этом с таким талантом — или проклятием, называйте как хотите, — от которого невозможно избавиться? И почему он разрушил мою жизнь? Почему все студии, даже самые маленькие, захлопнули передо мной свои двери?

А Хичкок потому, что это он выбрал меня. Не я его.

И вновь возникла продолжительная пауза. Фигура замерла и долго оставалась неподвижной. Казалось, человек забыл о включенном магнитофоне, о пленке, на которую записывались окружающие шумы: шуршание шин за окном, урчание старых труб в квартире, странные шорохи и потрескивания. И снова зазвучал голос — глухо, как будто человек возвращался к реальности, отвратившись от тягостных воспоминаний.

— Я был на грани самоубийства. Кажется, я уже говорил об этом. Когда негатив превратился в зеленую пыль, я стал как потерянный. Опустился до того, что ходил по квартирам и продавал мыло. Можете себе представить? Я — в обществе домохозяек. Я работал в десять раз больше, чем когда-либо прежде. Через три недели я прогорел вчистую… Торговец из меня не получился.

А потом произошло чудо. Мои родители умерли. В Италии. Отдыхали в Неаполе и отравились мидиями. Но даже после смерти они продолжали измываться надо мной. Из наследства мне выплачивались какие-то крохи, которых хватало лишь на то, чтобы не умереть с голоду. Вложить деньги в кино — об этом я даже мечтать не мог. Я был единственным наследником миллионного состояния, которым не имел права распоряжаться до сорока пяти лет. Можете поверить — до сорока пяти! То есть целых двадцать гребаных лет!

Щелчок… Человек откинулся на спинку кресла, тяжело дыша, из его груди вырывались сиплые, свистящие звуки. Постепенно дыхание стало ровным. Палец нажал на кнопку. Щелчок… Возобновилась запись…

— И все же стало полегче. В пределах назначенной мне суммы можно было свободно дышать и не думать ежесекундно о хлебе насущном. Лос-Анджелес вгонял меня в транс, завораживал и ужасал одновременно. Он казался мне гигантским монстром. Мне нравилось, что здесь так солнечно, и мне нравились люди. Всем своим видом они как будто говорили: мы полны энергии, мы все изрядно потрепаны жизнью, мы погрязли в пороках, но мы знаем, как придать всему глянец, как устроить грандиозную вечеринку под названием «Лос-Анджелес». И мы можем снимать фильмы, говорить о фильмах и смотреть фильмы. Кино витало в воздухе. Кино боготворили. Люди верили экранным героям больше, чем проповедям священника или тому, что усвоили в школе. Кино было отравляющим газом. Для всех, включая меня. Особенно меня. Я жил над табачной лавкой на бульваре Санта-Моника и по ночам слышал, как громко шуршат в кладовке тараканы, как они со стуком падают со стен на пол. Я мог бы снять жилье и получше, но мне было на это наплевать. Мною овладело страстное желание снимать кино, понимаете, гораздо более страстное, чем прежде. Все остальное мне было безразлично.