Корпус 38 - Режи Дескотт Страница 37

— И потом, хочу тебе напомнить, что в тебе нет ничего от человека действия! Ты, без сомнения, человек, живущий рассудком. Я уверена, что ты его найдешь, твоего приятеля. А когда дойдет до дела? Как ты поступишь?

Этот частный особняк — последний призрак состояния, заработанного прадедом Мюллера, чья предприимчивость и бережливость превозносились его менее предприимчивыми потомками. И если Грегуар унаследует особняк, если хоть немного его переживет, с ним определенно умрет династия Зиглер, по имени которого была названа механическая мастерская «Зиглер и сын». Мастерская оказалась под угрозой уже во времена слабовольного и мечтательного сына, который приходился Мюллеру дедом, потом его дочери, матери Мюллера, посвятившей себя рулетке и ночным удовольствиям, и правнука изначального владельца, чья страсть к происшествиям привели фабрику велосипедов и охотничьего оружия к полной разрухе, хотя пятьдесят лет назад, по семейным преданиям, она могла бы сравниться с самим «Манюфранс». Франсуа Мюллер хорошо знал, что он не человек дела, в отличие от прадеда, способного с одним лишь дипломом механика создать фабрику и железной рукой управлять армией из почти полутысячи квалифицированных рабочих. Но каждому свое: что бы сделал он, его предок, перед лицом настоящего убийцы? Без сомнения, вернулся бы к станкам, каталогам продаж и расчетным книгам, говоря, что дела не могут ждать.

— Эй!

— Что?

— Если вдруг окажешься с пустым баком, возьмешь ноги в руки и побежишь в полицейский участок или в ближайшее отделение жандармерии. Главное, не садись в первую машину, которая будет предлагать тебя подбросить.

— Да? Можно узнать, почему я должна делать такие абсурдные вещи?

— Потому что служащая миланского банка, которая села в первую попавшуюся машину, была найдена через семь лет похороненной в виде свастики, составленной из частей ее тела.

— И что, это происходит каждый раз, когда у людей кончается бензин? — спрашивает Кокелико, высовывая голову из ванной.

— Нет. Но в 1987-м в Бельгии студентка была убита после того, как в ее машине закончился бензин. Тогда я понял, что это один из способов действия моего убийцы. Один из способов схватить жертву, — говорит Мюллер, изображая типа, сливающего бензин из бака.

— Начнем с того, что, как ты хорошо знаешь, я никогда не вожу машину. Я боюсь.

Кокелико направляется к окну. Он провожает ее взглядом — исхудалое и бледное тело, воплощение колдовского животного начала. Оно в ее огромных глазах, и в расслабленности походки, и в лихорадочной потребности порой выкурить сигарету. Ему всегда нравилось, как она отдается, просто и без церемоний, как улыбается, глядя на небо, нарисованное на потолке, будто девочка — растянулась на траве и разглядывает облака, — или как она затевает разговор на самую невероятную тему.

— Нет жертвы без имени.

— Что? — удивленно говорит она, оборачиваясь.

— Я думаю о неопознанных жертвах, вроде той девушки в аквариуме. Всех ведь устраивает, когда они остаются неопознанными. Впечатлительные умы боятся увидеть своих близких и знакомых на месте этих жертв. Но это неправильно. У всех есть семья, близкие, которые их любят и в глубине души никогда не смогут примириться с их исчезновением.

— На самом деле ты очень сентиментален, хоть и выглядишь стервятником. Я всегда это знала.

— Кок?

— Да? — говорит она, прижимая к голому телу подушку и блуждая взглядом в деревьях Венсенского леса, под которыми бродят воскресные фланеры.

— В сущности, любят всех, правда? У каждого есть кто-нибудь, кто его любит. Как ты думаешь?

— Я думаю, ты сведешь нас с ума, — говорит она, смотрит на него и крутит пальцем у виска.

— Ты станешь думать иначе, когда будешь в ладу с самой собой, как я сегодня.

Административное здание Анри-Колина не оборудовано ни встроенными приборами скрытого наблюдения, ни камерами, включенными в видеосеть. Ее визит должен пройти незамеченным.

Сюзанна открывает металлический шкаф, где хранятся папки с историями болезней ее пациентов. Папка Эрвана Данте-Легана пуста. Сюзанна хмурится. Папка должна была остаться в Службе. Кабинет Элиона. Или Манжина.

Обе комнаты заперты на ключ. Жизель хранит ключи в столе в приемном отделении. Ускоряя шаг, Сюзанна направляется туда. Ящик стола заперт. Череда неудач; нетерпение растет. Если ее застанут в ее собственном кабинете — еще полбеды, но если увидят, как она роется в чужих ящиках, — это будет уже совсем другая история. Ключ обнаруживается в стандартном для ОТД футляре для ручек, похожим на тот, который подарил ей Данте. Ящик открыт, и в нем Сюзанна находит пропуск, спрятанный за пачкой печенья, недоеденной колбасой и косметичкой, под торговым каталогом «Ля Редут».

С бьющимся сердцем она входит в кабинет к Элиону. В сумеречном свете лихорадочно ищет истории болезней. Не найдя их в самых очевидных местах и сомневаясь, что патрон способен скрывать что бы то ни было, она выходит из кабинета. Стук сердца оглушает. Манжин, одиночка, совершенно поглощенный своими пациентами и недолюбливающий всех сотрудников Отдела. Асоциальный. Непонятный. Женоненавистник к тому же. Со старушечьим лицом.

Ее руки перекладывают папки. Она быстро принимается за дело, в свете угасающего дня ей приходится наклоняться и напрягать зрение, чтобы разобрать фамилии на папках.

В первый раз она увидела Манжина среди пациентов во дворе корпуса 38, за рвом. Его окружали трое в голубых халатах и военных куртках цвета хаки. Его серебристая челка блестела на солнце. Он был точно благожелательный отец среди детей. В губах зажата сигарета, апрельский ветер уносит прочь облачко дыма. Блестящими глазами он смотрел на Сюзанну — она шла с Элионом. Он наверняка уже знал, кто она. И ненавидел ее.

Пальцы узнают папку на ощупь — и проверять не нужно. Прижимая ее к сердцу, чтобы не рассыпались листы, Сюзанна торопится к копиру.

Для начала она берет документы снизу стопки, самые старые — быть может, она что-то в них пропустила. Из предосторожности она всякий раз закрывает крышку аппарата, чтобы пригасить свет, и это замедляет работу. В сгущающихся сумерках она перекладывает листы, где описаны разные эпизоды из жизни ее пациента, привлекшие внимание властей.

Ей кажется, что шелест бумаги и шелест аппарата могут разбудить больных, спящих за стеной. Иногда ей чудится шум у двери, и она в страхе оборачивается. Обостренное темнотой воображение уверяет ее, что кто-то убегает от входа. Одна, в темноте, она чувствует, как сама их работа воздействует на это место. Призраки несчастных, чьи истории болезней прошли через ее руки, бродят теперь по здешним коридорам.

Снова приходят в голову теории, сочиненные в поезде. А что, если убийцей был Манжин, вдохновленный фантазиями Данте? Манжину так уютно с пациентами — он мог бы разделить с ними психическое расстройство. Или один из санитаров. Разве не нужно быть… немного странным, чтобы заниматься людьми, страдающими психозом? Разве все не думают о ней то же самое, представляя, где она проводит дни? Порой она сама удивляется, что ее влечет к горю, к этим больным, которые для общества — монстры. Тогда почему преступником не мог быть кто-нибудь, кого тоже притягивает бездна, кто занимается тем же, но уже готов перейти на другую сторону барьера, или тот, кто уже совершил этот огромный прыжок?