Ночь Ягуара - Майкл Грубер Страница 36

Она отчаянно заморгала, надеясь отделаться от наваждения, но оно не пропало, а странный звук, состоящий из звериного рыка и ритмичного распева Мойе, становился все тише и тише, пока не превратился во что-то вроде скрипа. Дженни огляделась по сторонам — нет ли кого-нибудь, у кого можно узнать, что происходит, — но тут свет почему-то начал тускнеть, и в конце концов все, кроме нее, Мойе и клетки, исчезло, погрузившись в серое марево.

Когда же она снова глянула на клетку, Мойе находился внутри ее, сидел на корточках. Зверь тоже сидел, его морда находилась в шести дюймах от лица Мойе. Они застыли неподвижно, обращенные к ней в профиль, словно рельефы, высеченные на стене храма в джунглях. Дженни коснулась стекла, но это было просто стекло, гладкое, слегка нагревшееся. Не удовлетворившись, девушка тихонько постучала по нему два раза костяшками пальцев, желая убедиться, что оно действительно твердое, и Мойе повернул к ней голову.

Она увидела, что его глаза уже не глубоко посажены, как раньше, и не светло-карие, а зеленовато-золотистые, с вертикальными щелками в зрачках. У нее вырвался крик, а потом все ее тело словно обдуло прохладным ветерком: она ощутила знакомый привкус чего-то, похожего на сладкий пепел. А следом накатил ужас эпилептического припадка.

Когда она пришла в себя, какая-то женщина средних лет с добрым лицом вытирала ей рот. Дженни лежала на боку, на твердом полу, что-то мягкое было подложено ей под болезненно пульсировавшую голову. Хорошо еще, что ей ничего не засунули в рот, и поскольку она только что сходила в туалет, то, по крайней мере, не обмочилась. Когда ее зрение прояснилось, она увидела Мойе, стоявшего с Кевином и копом, который разговаривал по рации со смотрителями зоопарка. Вокруг собрались зеваки, мамаши велели своим чадам отвернуться и не смотреть, а сами при этом таращились за милую душу.

Добрая женщина помогла ей подняться на ноги и спросила, не нужно ли ей чего. Дженни ответила, что все нормально. То же самое девушка сказала сначала полисмену, потом встревоженному представителю зоопарка, потом парамедикам, которые прибыли, когда она уже выходила из здания. На самом деле, конечно, до нормы было далеко. Она чувствовала боль во всех конечностях, ей хотелось заснуть и не просыпаться.

— Я думал, что ты принимаешь те таблетки, — сказал Кевин уже в машине.

— Я перестала. У меня от них возникала сонливость и тошнота.

— Лучше сонливость, чем припадки падучей.

— Приступы. Их больше не называют припадками. Не знаю, наверное, я надеялась, что вылечилась. Иногда с возрастом это проходит. У меня был только один приступ с тех пор, как мы с тобой начали встречаться.

— По мне, так и одного слишком много. Господи, ты же была вся серая: я уже боялся, что ты окочуришься у меня на глазах. Почему он произошел? Ты говорила, что должны быть возбудители, которые это провоцируют.

— Ага, но они разные бывают. Чудные.

— Какие, например?

— Ты будешь смеяться.

— Нет, не буду. Скажи.

— Мойе начал… завел что-то вроде песни, и тут все как-то кругом пошло, и он вроде бы прошел сквозь стекло. Оказался в клетке с ягуаром.

— В клетке? Да каким образом он мог залезть в клетку? Там все на запорах.

— Хрен его знает, как залез, он просто был там. Он словно бы разговаривал с ягуаром, а когда я постучала по стеклу, обернулся, и глаза у него были… ну, короче, как у ягуара.

Кевин рассмеялся.

— Ох, ну ни хрена себе история! Зашибись!

— Ты обещал, что не будешь смеяться. Я рассказываю тебе то, что видела.

— Ладно, не гони волну, все ведь ясно. Когда хватанет такой припадок, может и не такое привидеться.

— Ничего мне не привиделось, — возразила она, но не слишком уверенно.

— Еще как привиделось, — сказал Кевин, — такая дрянь происходит только в фильмах ужасов, или когда ты наглотаешься совсем уж дерьмовых колес. Конечно, тебе привиделось. Слушай, что тут гадать, давай спросим самого индейца. Эй, Мойе, mi hermano, братишка, ты превращался в ягуара там? Нет? Видишь, ты все придумала.

От этого разговора она почувствовала себя еще более усталой, чем обычно после приступа, и погрузилась в сон, из которого ее вытряхнуло ощущение изменения движения машины.

Разлепив глаза, девушка выглянула в окно. Они медленно ехали по улице с роскошными особняками в испанском стиле, стоявшими в глубине дворов, полных пышной тропической растительности. Дорожные знаки и указатели здесь размещались на окрашенных в белый цвет бетонных столбах.

— А чего это нас в Гэйблз занесло? — спросила она.

— Просто хочу кое-что проверить. Вон в той крутой халупе, что справа от нас, живет Хуан Ксавьер Кальдерон.

— А кто он такой? Твой приятель?

— Нет, куколка, это один из тех трех парней из «Консуэлы», про которых мы узнали от твоего краснокожего приятеля. Правда, тогда их было четверо, ха-ха.

— И почему ты хочешь увидеть его дом?

Кевин промолчал.

— В кайф, наверное, жить в такой хибаре, прикинь? Трахаешь весь мир и огребаешь за это крутые бабки. Ручаюсь, там у него есть бассейн, теннисный корт, какого только дерьма нет.

— Ну, увидел ты это место, и ладно, — нервно сказала Дженни. — Может, теперь поедем домой? У меня голова раскалывается.

— Да с тобой вечно какое-то дерьмо творится, — проворчал Кевин, врубил радио погромче и прибавил скорость. Они уехали в облаке выхлопных газов.

Мойе недоумевает, почему Обезьяний парень, когда едет, все время заставляет машину кричать на себя. Он заметил, когда машину ведет Огненноволосая женщина, машина не орет, а тихо жужжит. Может быть, это нужно, чтобы удерживать его в бодрствующем состоянии, ибо арийю'т Обезьяньего парня так съежилась, что он уже, можно сказать, не человек. Огненноволосая женщина, правда, пытается вернуть его в человеческое состояние, но она не знает, как это делается. Если бы Мойе умел говорить на ее языке, он бы дал ей несколько советов. И у него есть порошки, которые могли бы помочь. У самой этой женщины арийю'т очень насыщенная и чистая, но запущенная, словно одичавший ямс на заброшенном поле. Но хотя Мойе не говорит на их языке, у него чуткий слух охотника, и он услышал знакомое имя — Кальдерон, которое он знает. Он сможет найти снова и этот дом, и человека, который в нем живет.

Профессор Кукси всегда отправлялся на прогулку после ужина, когда была подходящая погода, как сейчас. Тропическими вечерами он, бывало, гулял по маленьким улочкам позади шоссе Ингрэм или вдоль набережной Карл-Гэйблз, вдыхая насыщенный ароматами цветов воздух и влажный запах широкого канала. Он думал, не тот ли это вечер, когда следует броситься в него и умереть. Но его удерживали не столько еще сохранявшиеся остатки христианской веры, сколько элементарное чувство приличия, хотя он не одну ночь пристально всматривался в черную гладь воды. Он не думал, что действительно пребывает в депрессии, поскольку презирал все это гротескное самокопание, присущее большинству американцев. Он не поддавался хандре, был деятелен, делал свою работу, пытался быть добрым и проявлял интерес к миру природы вокруг себя. О своем состоянии он думал как о печали, о меланхолии, которая имела свои причины.