Завещание Сталина - Эдуард Скобелев Страница 30

В непрерывном гуле взрывов клокотала чёрно-красная и бело-серая лава. В ней не было ни металлов, ни каменных пород, ни воды, ни серебра, ни скелетов, ни сердец, ни мягкой плоти — всё перемешивалось со скоростью света в гигантской воронке вещества, зародившегося по законам, о которых никто не мог определённо догадываться и никто не мог знать наверняка.

Если бы кто-то сказал, что это всегда существовало, он был бы неправ. Если бы кто-то сказал, что это только-только народилось, он тоже бы солгал. Понятия конечного и бесконечного, временного и постоянного тут совершенно не годились, это были условности ничтожных, но разросшихся микробов как иной ипостаси все того же огня, призванного пожирать всякую остановившуюся и внешне успокоившуюся на миг материю.

«Мы никогда не знали о том, что всякий покой держится только на смерти, оттого он так притягателен…»

Он представлял себе, как остывающая лава начинает делиться и образовывать субстанции, как появляются элементы, газы и жидкости. Как время и случай дают начало иным формам жизни материи, которых много, очень много, бесконечно много…

И вот уже по краю тёплых озёр, над которыми шелестели фиолетовые пальмы, ползали ещё слепые существа, способные делиться на части, и каждая из частей что-то пожирала и что-то выделяла, и механизм воспроизводил себя постоянно или вдруг переходил на иные электронные уровни и давал начало иным существам, божественность, для которой излишни любые придуманные боги: все причины и все следствия заключены в эти комочки материи, которые могут лежать на земле в виде мха и грибов, но принадлежат одновременно всему мирозданию…

И вот уже колонии пёстрых, юрких букашек, осознающих, что они едят, пьют, движутся и способны пожирать зазевавшегося соседа, даже не переваривая его в своих желудках, образовывали цивилизацию и традицию, в конце концов, венчали всё это речью и письменностью, созданием пышной власти и поклонением перед ней…

Земля влетала в океан иного бытия, которое означало смерть для той жизни, которая только себя и признавала за жизнь.

Какие трагедии и драмы совершались в эти секунды на Земле!

Но сердце не содрогалось: это был неизбежный финал всякой ошибочности. Это не было усыханием листа или переменой ветра или времени года, это было как бы нелепым приставлением срубленной головы к телу, вылепленному из глины, или страничкой высокопарной тронной речи, вставленной в глазницу истлевшего черепа…

Люди неизбежно повторяли ошибки, потому что оставались трусливыми, жадными и жалкими. Страх сковывал их разум. Их логика — 1,2,3 и так далее — воспроизводила все их заблуждения, повторяла мифы и образы богов, столь же примитивных в своих устремлениях, как и их создатели.

Между тем логика, приближавшая к действительному знанию и подлинной культуре, выглядела совсем иначе даже в цифровом выражении, но она была доступна гораздо более совершенным — где было взять их?..

Ещё час, десять, сто часов и на Земле должны будут разом исчезнуть и дороги, и храмы, и погосты, и книги, и философские системы, и политические учения, и хитроумные машины, и тайные ложи, кичившиеся своими богатствами и властью. И его враги, самоуверенные и злопамятные, и его народ, истерзанный суевериями и заговорами, великий в своей непостижимо упорной вере в совершенное, — всё это пропадало навсегда…

«Не бойся горя, оно всегда уже позади нас…»

История уходила в ничто — была ли она? И не были ли так называемые героические свершения, гениальные постройки, стихи, картины, музыкальные творения всего лишь скорбным вздохом или бормотанием на миг прозревших посреди сплошных идиотов, привыкших жить и умирать среди оскорбительного вздора?..

Нет, это надо было осознать: тут не просто гибель, не просто смерть — исчезновение на веки вечные вместе с памятью о былом — не будет этих городов, этих лесов, этих птиц, гор, рек, этой земли, этих ландшафтов. Не будет храмов, могил, сокровищ, армий и кораблей, не будет всех этих людей, в совокупности сохраняющих знания о событиях прошлых веков. Исчезнет даже это небо, даже время, все противоречия истории потеряют смысл, покоряясь закону превращения усталой материи в материю юную, кипящую и превращающую саму себя в новое начинание, ничего не знающее о прежнем…

После таких видений нельзя было не обрести нового сознания, стало быть, новой мудрости и новой решимости к действию. Но Сталин знал, что это прозрение уже бесполезно, он умирает и умрёт, потому что ему, даже ему не хватило в борьбе ни решительности, ни твёрдости, ни готовности передать свою правду в руки людей, всё-таки слишком невежественных, чтобы без ропота понести её дальше, как того же самого не хватило и всем его предшественникам… Одна непреклонность могла противостоять страшной предопределённости распада, но он спасовал, полагаясь на благодарность хотя бы немногих: не он ли сохранил и уберёг весь этот высокопоставленный предательский сброд, явившийся выговаривать ему за единственно верное, но уже запоздалое решение?..

О, если бы он выжил! Теперь, когда он знал главную тайну земной истории, стало ясно, как надо было бы действовать, чтобы на планете (любой планете, на которой завязалось это неизъяснимое чудо жизни) хоть на какое-то время восторжествовало между всеми людьми единое желание — прорвать пелену своей космической обречённости, поступить против своих эгоистических желаний, чтобы сохранить перспективу для всей просветлённой и облагородившейся общности…

«Алчные и безумные не должны сгубить всё человечество!..»

Это была не та обречённость, что у Гоголя, очнувшегося от летаргии в гробу, это было наказание за все отступления от разума и совести, за терпимость (всё-таки терпимость!) к негодяям, которые по чужим спинам пытались выбраться из пропасти невежества и коварства, не догадываясь, что эта пропасть — вечная. Нет и не может быть спасительных решений для избранных, есть решение только для всех, но… торжествовала сила «лучших», богатейших, хитрейших, какая жалкая пыль, какая ничтожная чепуха!..

Нет-нет, никто не мог спастись навеки, но планета могла бы существовать ещё многие и многие тысячелетия, если бы её ни состарили подлости и обманы, нарушившие целостность её собственного духа, её самостоятельного бытия…

Сталин только теперь уразумел, какое море дерьма он преодолел за время своей судьбы, как и другие, полагая, что вокруг чистейшее вино и настоящие лотосовые троны. Он делал всё на пользу соотечественников, не понимая в своём великодушии и чести, как можно извращать справедливость его помыслов. Вот ведь и племя постоянных заговорщиков он не собирался искоренять, он хотел лишь поставить его на место, показать, что равноправие, которому преданы другие народы, — это тяжкий, но неизбежный и необходимый крест, отказ от которого означает вечную войну…

Среди его современников не было ни подлинных богов, ни подлинно великих характеров — зряшны были все их усилия. Потому что все они были отступниками от Разума, иначе говоря, от Гармонии, отзвук которой в душе называют совестью.

Самое совершенное они приписывали богу, то есть, недосягаемому и недоступному, тогда как оно было и есть самое досягаемое и самое доступное, чуть только люди побеждают в себе зверя, прикрытого улыбками и пёстрыми одеждами…