Соломон Крид. Искупление - Саймон Тойн Страница 3

Я гляжу в огонь и чувствую, как он глядит в меня. Но так не должно быть. Я уверен. Ветер воет, ревет, вихрится вокруг, словно мир корчится от боли.

Первая машина встала рядом с огнем, люди побежали к нему, вытягивая из машинного чрева шланг, словно кишки из животного, приносимого в жертву богу огня. Люди кажутся такими крохотными, а пламя – огромным. Ветер раздувает его, оно с ревом катится вперед, к людям. Ко мне. Во мне вспыхивает страх, я поворачиваюсь, чтобы бежать, и нос к носу сталкиваюсь с женщиной в темно-синей форме. В глазах – сочувствие.

– Сэр, с вами все в порядке? – спрашивает она.

Я хочу обнять ее и хочу, чтобы она обняла меня, но страх перед огнем и желание убежать от него слишком велики. Я уклоняюсь и бегу дальше – прямо в человека в точно такой же синей форме. Он хватает меня за руку, я пытаюсь вырваться, но не могу. Он очень силен, и это удивительно: я не привык считать себя слабым.

– Мне нужно отсюда уйти, – говорю я тихим, незнакомым мне самому голосом и оглядываюсь на огонь.

Ветер подгоняет его все ближе.

– Сэр, вы теперь в безопасности, – говорит мужчина с профессиональным спокойствием, отчего я тревожусь еще больше.

Как он может знать, что я в безопасности? Откуда ему это знать?

Я смотрю за его плечо, на город и дорожный знак перед ним, но вид загораживает припаркованная «скорая», и это тоже тревожно.

– Мне нужно уйти, – повторяю я, выдергивая руку и надеясь, что он поймет. – Думаю, этот огонь из-за меня.

Мужчина кивает, будто понимая, но я вижу, что ко мне уже тянется другая его рука. Хватаю ее, одновременно подсекая его ногу и поворачиваясь. Мужчина падает. Бросок для меня естествен, как дыхание, и безукоризнен, будто отрепетированное танцевальное па. Кажется, мышцы его выполнили сами. Я гляжу на ошарашенное лицо мужчины, читаю имя на его значке и говорю: «Простите, Лоуренс». Затем разворачиваюсь, чтобы бежать к городу, прочь от пожара, успеваю сделать шаг, но рука мужчины хватает мою ногу, сильные пальцы стальным кольцом отхватывают щиколотку.

Я едва не падаю, но удерживаюсь. Поднимаю ногу. Я не хочу бить этого Лоуренса, но ударю, если не удастся освободиться. От мысли, что моя твердая пятка врезается в нос, рвет кожу, выплескивает кровь, по телу словно бежит теплый ветер. Приятное чувство, но оно тревожит еще сильнее, чем знакомство с запахом смерти. Я пытаюсь сконцентрироваться на другом, подавить рефлекс, не дать ноге ударить, и в этот момент что-то большое и твердое врезается в меня, вырвав мою ногу из хватки.

Я падаю. Сильно ударяюсь головой об асфальт, и перед глазами вдруг становится бело. Ярость вспыхивает во мне. Я пытаюсь вырваться. На щеке – чье-то горячее дыхание: запах кислого кофе, гниль начинающегося кариеса. Повернув голову, вижу лицо придавившего меня полисмена.

– Полегче, – советует он, налегая всем весом, – мы всего лишь пытаемся помочь.

Но это неправда. Если бы хотели помочь, то отпустили бы.

Некая отстраненная часть моего сознания отмечает: я могу зубами изуродовать щеку или нос, грызть с такой свирепостью, что полицейский захочет избавиться от меня сильнее, чем я от него. Эта мысль одновременно ужасает, интригует и восхищает – ведь я и в самом деле могу высвободиться! Но что-то неосознаваемое, но важное удерживает.

В меня вцепляются новые руки, крепко прижимают к асфальту. В предплечье словно жалит большое насекомое. Женщина-медик сидит рядом на корточках и смотрит на воткнутый шприц.

– Нечестная игра, – пытаюсь выговорить я, но к последним слогам язык безнадежно заплетается.

Мир вокруг течет, и тело обмякает. Чья-то рука осторожно и бережно поддерживает мою голову. Я пытаюсь бороться с сонливостью, заставляю глаза оставаться открытыми. Вдалеке город, обрамленный дорогами и небом. Я хочу сказать им всем, что нужно торопиться, ведь огонь приближается, нужно спасаться, но язык не слушается. Поле зрения сужается, по краям – чернота, а в центре – уменьшающийся светлый круг, будто я падаю спиной вниз в глубокий колодец. Теперь я могу видеть за «скорой» указатель на въезде в город. С этого расстояния слова уже различимы, и я успеваю прочесть, прежде чем мои веки опустятся и мир зальет чернота: