Что будет дальше? - Джон Катценбах Страница 3

Свой старый «вольво» он припарковал на небольшой площадке у подножия холма — там, где начиналась тропинка, взбегающая на вершину. Вообще говоря, соваться в весеннюю грязь в туфлях, а не в сапогах или туристских ботинках было глупо. Деликатная обувь могла и не выдержать столь сурового испытания.

Пробираясь по раскисшей тропинке, Адриан несколько раз мысленно напомнил себе, что теперь уже все равно: судьба обуви его больше не должна волновать.

Наступал вечер. Адриан чувствовал, что становится холоднее. Одет он был вовсе не для прогулки на свежем воздухе, в особенности под вечер, когда от каждого дерева, от каждой ползущей по земле тени веет еще по-настоящему зимним холодом. Впрочем, теперь ему это должно быть совершенно безразлично, как и мгновенно промокшим насквозь туфлям.

На тропинке не было ни души. Даже вездесущих золотистых ретриверов, вечно ищущих что-то в ближайших к тропинке кустах, и тех не было видно. Адриан мрачно совершал привычное восхождение в полном одиночестве. Впрочем, последнему обстоятельству он, пожалуй, был даже рад. Ему казалось, что попадись сейчас навстречу живая душа — и он не выдержит и начнет изливать свои чувства первому встречному человеку: «Я страшно болен. У меня такая болезнь, про которую вы даже не слышали. И эта болезнь убьет меня. Но сначала — еще до того, как умереть, — я перестану быть самим собой. Вообще перестану быть человеком».

«Даже если у тебя рак, — размышлял Адриан, — или, например, тяжелое заболевание сердечно-сосудистой системы, ты в любом случае остаешься собой до тех пор, пока хоть как-то сопротивляешься болезни, как-то держишься, — в общем, до тех пор, пока недуг тебя не доконает». Злость закипала в душе, Адриану хотелось обрушить ее хоть на что-нибудь — что-то ударить, сломать… Взяв себя в руки, он по-прежнему мрачно продолжил свой путь к вершине холма.

Он прислушался к собственному дыханию. Надо же: ровное, абсолютно нормальное. Он даже ни капельки не запыхался. Это уже просто-напросто несправедливо. В такой день, после всего, что пришлось выслушать, он предпочел бы, чтобы из его груди вырывалось сдавленное прерывистое сипение: оно бы, по крайней мере, помогло объявить окружающим и всему миру, что дела совсем плохи и скоро ему конец.

Примерно через полчаса Адриан Томас был уже на вершине. Все как всегда. Последние лучи солнца уже не без труда перебирались через гребни холмов на западной стороне горизонта. Адриан присел на выступ известняковой скалы, обнажившейся, видимо, в эпоху последнего оледенения. Внимательно осмотрев долину, которая раскинулась перед ним, Адриан пришел к выводу, что скромная и неяркая весна Новой Англии за последние дни значительно укрепила свои позиции в поединке с отступающей зимой. Тут и там виднелись первые весенние цветы, в основном желтые и лиловые крокусы. На деревьях набухали почки: они придавали ветвям легкий зеленый оттенок. Чем-то этот зеленоватый налет напоминал первые признаки щетины на щеках мужчины, не брившегося день-другой. С юга на север над головой Адриана пронесся клин канадских гусей. Их хриплые голоса еще долго отзывались эхом в бледно-голубом небе. Все было настолько привычно и обыкновенно, что профессор почти по-детски обиделся, словно его обманули, одурачили: все, что происходило с ним, категорически не совпадало по тональности и ритму с тем, что творилось в окружающем мире.

Вдалеке виднелся шпиль церкви, построенной в самом центре университетского кампуса. Ребята из бейсбольной команды наверняка сейчас тренируются на улице, причем не на основной площадке, все еще закрытой от снега и непогоды брезентом, а в небольших секторах для отработки ударов. Долгие годы окна профессорского кабинета выходили на эту вспомогательную бейсбольную площадку, и, открывая окна погожим весенним днем, он неизменно слышал барабанную дробь ударов битами по мячам. Этот звук, наряду с суетливой походкой дрозда, методично осматривающего клумбы между университетскими зданиями в поисках червей, всегда был для Адриана знаком приближающейся весны.

Он тяжело вздохнул.

— Ладно, иди домой, — сказал он себе вслух. — Застрелись прямо сейчас, пока все это не потеряло своего очарования, пока ты по-прежнему способен радоваться наступающей весне. Очень скоро болезнь отберет у тебя все.

Он привык считать себя человеком решительным: умирать так умирать. Для очистки совести он попытался найти хоть какие-то аргументы в пользу отсрочки, но в голову ничего не приходило.

«А может быть, — подумал он, — стоит просто остаться здесь? По-моему, место — лучше не придумаешь. Одно из моих любимых. Где еще умирать, как не здесь?» Он мысленно прикинул, будет ли ночью достаточно холодно, чтобы замерзнуть до смерти. По всему получалось, что это крайне маловероятно. Адриан вдруг представил себе, как, вместо того чтобы умереть, он проведет на редкость неприятную ночь, дрожа от холода и кашляя, а наутро, простуженный, но жив-живехонек, встретит рассвет, который станет для него (кто бы мог подумать, что такое вообще возможно) символом поражения и собственной несостоятельности.

Адриан энергично покачал головой.

«Оглянись вокруг, — приказал он себе, — постарайся запомнить все то, что действительно достойно остаться в памяти, а на остальное наплюй».

Он опустил взгляд себе под ноги. Туфли действительно промокли насквозь, и оставалось лишь удивляться, как он до сих пор не почувствовал, что носки отсырели.

«Все, никаких больше отсрочек», — твердо решил Адриан. С этой мыслью он встал и отряхнул брюки от налипшей на них влажной каменной крошки. Начинало темнеть. Тени кустов и деревьев сливались с вечерними сумерками.

Он снова оглядел долину. «Вот здесь я учил студентов, а вон там мы жили». В этот момент ему захотелось увидеть не только ближайшие окрестности, но и все места, где ему довелось побывать в этой жизни. Например, вновь оказаться в том лофте в Нью-Йорке, где он впервые встретил свою будущую жену и впервые в жизни по-настоящему влюбился. «Как жаль, что отсюда не видно Нью-Йорка!» Он пожалел, что с холма не виден и город, где он родился и вырос, не видна улица Мадлен в Париже и то самое бистро на углу, где они с женой каждое утро пили кофе, когда, взяв творческий отпуск, приезжали во Францию. Не виден был с этой вершины, почти погрузившейся в темноту, и отель «Савой» в Берлине, где его вместе с женой поселили в люкс Марлен Дитрих — как почетного гостя и лектора Берлинского института психологии. Именно там, в том шикарном номере, был зачат их единственный ребенок. Адриан даже вытянулся и едва не приподнялся на цыпочки, словно надеясь увидеть на востоке тот самый дачный домик на берегу залива, где с юности проводил летние каникулы, где научился ловить окуней и форель, где целыми днями пропадал среди прибрежных скал, у подножия которых плескалась яркая, лучистая, словно живая, вода.

— Да, мне многого будет не хватать, — сказал он себе. И добавил: — Ничего не поделаешь.

Адриан Томас повернулся спиной ко всему, что смог и не смог увидеть, и пошел вниз по тропинке. В темноте приходилось идти осторожно, и обратный путь занял больше времени, чем подъем на вершину.

До дому оставалось каких-нибудь полквартала. Он шел знакомыми улицами по кратчайшей траектории, пересекая одну за другой шеренги самых обыкновенных, довольно скромных, обитых вагонкой коттеджей среднего класса. Население окрестных кварталов было достаточно пестрым: помимо преподавателей и других сотрудников университета, здесь жили страховые агенты, зубные врачи, деловые обозреватели, инструкторы по йоге и консультанты по профессиональному росту. Все вокруг выглядело как обычно. Вдруг Адриан заметил девочку-подростка: она шла по противоположному тротуару.