Мурло - Владислав Несветаев Страница 3

Обычно скупость отступала от него, только когда на него давили люди или обстоятельства. На сей же раз он никакого давления не испытывал: просто душа просила чего-то этакого (например, кофе и булочку). Степан Фёдорович не до конца сознавал, в чём причина его мгновенного счастья, или не сознавал вовсе — ему казалось, что добродушный старик заставил его радоваться, — но ощущал, что ему было немного за своё счастье стыдно, ведь, как-никак, цель его визита в Мешково диктовалась трагическими событиями.

Умершего в одиночестве дядю Жору Степан Фёдорович знал не очень хорошо. Можно сказать, не знал его вообще. В детстве отец Степана Фёдоровича, Фёдор Аркадьевич, с женой возили сына и дочь в деревню. Кажется, каждому члену семьи в деревне нравилось, кроме маленького Стёпы. По детству и молодости ему вообще в жизни мало что нравилось, точнее, ничего не нравилось, и оттого, что деревню он видел только в детстве, она, как ему казалось теперь, приятных чувств вызывать не должна. Однако это мнение никак не стыковалось с тем, что он испытывал сейчас, стоя у жёлтой «Газели» и потягивая горький горячий кофе. Он казался даже чересчур горьким, и Степан Фёдорович открыл крышку, чтобы посмотреть на его цвет, и искренне удивился, не увидев ни малейшего следа белого молока в чёрной жидкости. Кофе вообще не был его напитком. Домрачёв никогда не относил его к чему-то необходимому, потому тех, кто любит пить кофе, он считал транжирами. Он прекрасно сознавал, что чай, как и кофе, — продукт далеко не первой необходимости, но не мог с той же уверенностью клеймить любителей чая транжирами, потому как сам горячо обожал этот напиток. Теперь же он выбрал напиток по названию. Американо! Уж очень оно аппетитно звучало, это название.

Взрослым Степан Фёдорович видел дядю Жору дважды. И то один раз мельком. Первый раз, когда Домрачёву было немного за тридцать, дядя Жора приехал в Москву на лечение и на обратном пути остановился на трое суток у Фёдора Аркадьевича с женой. Степан Фёдорович заглянул к ним как-то раз вечером, потому что отец сильно просил его, и, выпив рюмку коньяка, пошёл домой, жалуясь на усталость после смены. Дядя Жора тогда показался ему таким же, как в детстве: непонятным толстым дяденькой-весельчаком.

А во второй раз они встретились, уже когда Домрачёву было сорок шесть, на похоронах Фёдора Аркадьевича. В этот его визит на самих похоронах они обмолвились буквально парой слов, а вечером размякший дядя Жора рассказывал много историй про брата, две из которых Степану Фёдоровичу запомнились. Одна о том, как Георгий и Фёдор Аркадьевичи, будучи подростками, переплывали реку, чтобы спасти на той стороне их пьяного отца от злых собутыльников, а другая — как Фёдор на свадьбе Георгия на спор съел сороконожку.

К вести о том, что дядя Жора умер, Домрачёв отнёсся с безразличием. Когда мать позвонила ему с этой новостью, он, увлечённый работой, даже не понял, о ком идёт речь, и просто сказал ей: «Что поделать — все там будем». Только вечером, когда жена Наташа, ставя на стол тарелку гречи со свиными котлетами, расспрашивала голодного мужа о том, как прошла его пятница, Степан Фёдорович вспомнил о звонке матери. Он подумал: «У матери кто-то умер», но ничего не сказал. На следующий день он пошёл к матери и, постеснявшись уточнить напрямую, кто умер, наводящими вопросами выведал правду.

На похороны из семьи никто не поехал: мать болела, сестра не могла уйти с работы, Степан Фёдорович сделал вид, что тоже не мог, но на самом деле просто не хотел. Оказалось, что дядя Жора был никому не нужен. Жена его умерла несколько лет назад, единственный сын — ещё молодым, другие родственники знать его не хотели, а те, кто всё-таки хотел, поумирали раньше. В итоге похоронили дядю Жору сочувствующие соседи своими усилиями.

Умер он осенью, в середине октября. Степан Фёдорович же позабыл об этом уже на следующий день и не вспоминал вплоть до злополучного январского звонка. Он только ушёл в отпуск (числился слесарем на заводе по производству амбарных замков), как на следующий день утром раздался звонок от матери. Сказала, что звонили соседи дяди Жоры и просили приехать кого-нибудь из семьи за вещами и архивом. Домрачёв сначала не понял, при чём здесь он, а когда догадался, начал покашливать, бубнить и заторопился попрощаться с матерью. Тогда она напрямую попросила его съездить в деревню, и он, сказав, что попробует выбраться, с чистой совестью положил трубку и пошёл завтракать. К обеду позвонила сестра и попросила о том же. Вечером об этом уже знала жена… В общем, пришлось Степану Фёдоровичу выехать в Мешково, потому что отказываться от живой просьбы, не по телефону, он так и не научился.

Допив горький невкусный кофе, он сел в «Газель» и поехал в сторону Мешково. Насчёт кофе, кстати говоря, он хотел немного поскандалить, но, помявшись на месте, заволновался, вспотел и через силу допил его, свято веря в то, что его жестоко обманули, ведь не может кофе без молока стоить аж сто рублей. Осознав этот обман, Домрачёв обратил внимание, что вкус кофе стал ещё горче.

Когда он свернул с трассы на грунтовку, уже стояла кромешная тьма. Начался сильный ветер, посыпал снег. Степан Фёдорович улыбался, вспоминая старика.

Скорость ему пришлось сбавить: освещения и правда не оказалось. Дорогу освещали лишь тусклые фары «Газели», которые начинал залепливать крупный влажный снег. Редкие указатели представляли собой небольшие выбеленные железные прямоугольники с надписями чёрной гуашью, прибитые к коротким деревянным палкам. В основном на них были написаны технические термины, например, «Кабель» или непонятные цифры с непонятными буквами. Этих знаков было достаточно, чтобы утомить Домрачёва. Деревенских огней он ещё не наблюдал, потому думал, что поворот нескоро. Однако через пару минут указатель на Мешково оказался у водителя за спиной. Благо, он вовремя спохватился и сдал назад.

На подъезде к деревне, когда по бокам начали возникать первые косые заборы, наполовину занесённые снегом (летом, наверное, их так же прячет крапива, подумал Домрачёв), снег и ветер так усилились, что автомобиль Домрачёва зашатало из стороны в сторону. Резиновые прокладки неплотно прилегали к кузову, поэтому образовывались щели, и из них сквозило. Степан Фёдорович мог бы даже почувствовать капельки воды, стучавшие по его лицу, если бы не был так напуган. Он был из тех людей, которые в чрезвычайных ситуациях действуют оперативно, холодно и рассудительно. Напуганный до икоты, он не сбавлял скорости, ибо ещё больше, чем вьюги, боялся, что «Газель» занесёт на скользкой дороге.

Сквозь почти однородную косую стену снега тусклым синим огоньком проступал фонарь на бетонном столбе. Больше источников света не наблюдалось, и Степан Фёдорович ехал на свет этого синего фонаря, как заворожённый мотылёк. «Наверное, это центр деревни, — думал он, — раз нигде больше света нет». Но только Домрачёв об этом подумал, как по сторонам от дороги через резные ставни стал виден свет окон. Вдалеке лаяла собака, и Степан Фёдорович ощутил присутствие человека — то одиночество, которое он испытывал на тёмной грунтовке по пути к селу, отступило.

Подъехав к синему фонарю, Домрачёв остановился и, сощурившись, посмотрел на адресную вывеску, прибитую к забору. В буквах, наполовину стёртых годами, он угадал слово, которое крутилось у него в голове последние пятнадцать минут: «Озёрная», а под ней цифру «8». Он искал дом под номером 17, однако ключей ни от участка, ни от дома, ни от ставней у него не было, потому прежде нужно было попасть к соседям, которые и вызвали его сюда. Жили они в доме под номером 15.