Тихий дом - Элеонора Пахомова Страница 3

– Тихий дом, говоришь?

Мирослав Погодин выслушивал унылый монолог Замятина, вольготно устроившись в плетеном садовом кресле и неспешно потягивая красное вино. В то время как он являл собой образчик покоя и умиротворения, собеседник выглядел абсолютным его антиподом – напряженный, расстроенный, погруженный мыслями в какую-то постороннюю, невидимую глазу действительность.

Никогда раньше Иван Андреевич не демонстрировал склонности к рефлексии, а тут будто другой человек. Ничто в этот погожий весенний день не отвлекало его от мрачных дум – ни водка, чистейшая, словно детские слезы, любовно уложенная на ледяную горку в хромированном ведерке и манко бликующая на солнце запотевшим стеклом; ни легкая, располагающая к беззаботной праздности атмосфера; ни сам повод собрания – обмывали защиту докторской Мирослава, посвященную обрядам как форме религиозной деятельности.

Празднество Погодин решил провести в неформальной обстановке. К чему все эти душные застолья в ресторанах с поочередными тостами и официальными речами? Он так и видел, как его коллеги по научной деятельности устроятся за длинным столом и весь вечер просидят деревянными куклами, неловко поворачиваясь, чтобы передать соседу салат. То ли дело пикник на лужайке загородного дома – простор и раздолье – красота! Тут тебе и прозрачно-голубое небо с белой рябью облаков, которые, уходя в перспективу, будто цепляются своими ватными боками за верхушки стародавнего хвойного леса, и английский газон с сочно-зеленой жизнеутверждающей порослью, и бодрящий весенний воздух, и посадочные места на любой вкус. Вон, например, гроза и светоч кафедры религиоведения философского факультета МГУ Степанида Михайловна Вержбицкая пытается устроиться в салатовом кресле-мешке – нестатичной, ускользающей конструкции, – оглашая окрестности своим специфическим, сильно напоминающим уханье совы смехом (который, между прочим, не каждому доводилось слышать!). А изрядно захмелевший доцент Востриков, годящийся Вержбицкой во внуки, рвется ей в этом помочь. Любо-дорого смотреть!

Встреча по знаменательному поводу уже перешла в ту стадию, когда всем сделалось по-настоящему хорошо. Вступительные речи были сказаны, горячее и закуски не по разу опробованы, алкогольные напитки разогнали кровоток и расширили границы сознания, отчего мир стал казаться лучше, чем есть на самом деле. Гости расслабились, разбились на группы. По интересам ли? На праздник Погодин пригласил, конечно, не только коллег, но и друзей. Компания получилась разношерстной.

Поначалу все держались стайками: ученые умы переговаривались друг с другом сдержанно, с плохо скрываемым изумлением осматривали роскошество загородного дома новоиспеченного доктора наук и несколько чопорно поглядывали в сторону его друзей (по большей части таких же мажоров, как и Погодин). Те, в свою очередь, строгой профессуры сторонились с некоторой опаской. Теперь же, под градусом, все смешались в самых неожиданных комбинациях.

Сам виновник торжества, уделив гостям достаточно внимания, занял стратегическую позицию в относительно уединенной части сада и не без удовольствия озирал происходящее. В этом укромном уголке его и настиг Иван Замятин, тоже приглашенный в качестве хорошего приятеля. Из всех собравшихся он один выбивался из стихийно возникшей гармонии.

Замятин был сам не свой. Мирослав заметил это еще при рукопожатии, когда прибывший гость уныло буркнул «поздравляю», прозвучавшее как «соболезную». Обычно легкий и непринужденный, он был замкнут. Всегдашний румянец и здоровый цвет лица сменились бледностью, которая на фоне задорного английского газона отдавала даже несколько болезненной зеленцой. Не нужно было обладать даром особой проницательности, чтобы понять – Ивана Андреевича что-то тяготит и гложет. Погодин же этим даром обладал. А после недавнего путешествия в Тибет и вовсе стал интуичить сверх всякой человеческой меры. Случилось это не вдруг. Его интуиция постепенно и не явно для него самого стала раскрываться все новыми гранями. Одна из них проявилась в том, что иногда, едва взглянув на человека, Погодин четко понимал, что откуда-то знает о нем больше, чем тот сам о себе.

– Рассказывай, Ваня, – без лишних прелюдий начал он, лишь только Замятин опустился в плетеное кресло по соседству, а официант, вышколенный в первоклассной кейтеринговой службе, удалился, поставив на столик рядом с ним ледяную водку и закуски.

Тут-то Иван Андреевич и посвятил его в предмет своих переживаний, будто только и ждал момента, когда кто-нибудь согласится разделить с ним душевный груз. Будто только за этим и пришел. Все выложил, как на исповеди. Да и с виду походил на кающегося грешника – смотрел все мимо, наискось, кивал тихонько в такт собственным недодуманным мыслям.

– Понимаешь, они мне сниться уже стали, и мать, и дочка, вот до чего дошел. Поначалу вроде было дело как дело. Ну как… Детей, понятно, жалко больше всего. Так ведь не первая она с балкона сиганула. У нас сейчас процент детских самоубийств такой, что… – Иван Андреевич махнул рукой, будто морок отгонял, и снова затих, поник, кивнул чему-то.

– Эк как тебя проняло, – констатировал Мирослав, сочувственно разглядывая кислую мину собеседника, но мысль продолжить не успел.

– А тебя бы не проняло? – Вскинулся майор. – Каждый день она ко мне приходит, мать. Каждый! И в глаза все глубже и глубже заглядывает. До печенки меня уже пробуравила. А мне-то тоже на нее смотреть приходится, и всякий раз, когда я снова вижу этот потухший, выцветший взгляд, мне кажется, что он затягивает меня как болото в другую, не мою жизнь. Туда, где холодно, одиноко и жутко. Не знаю, в общем, как объяснить, но иногда мне кажется, что даже чай или вот… водка, – он кивнул в сторону ведерка, – в другой, в ЕЕ жизни обретают непривычный для меня вкус. А ты говоришь – проняло!

– Я понимаю тебя, Ваня. Не кипятись. Правда, понимаю. – Погодин на нервный тон не поддался. Посмотрел собеседнику в глаза спокойно и пристально, так что тот сбавил обороты, выдохнул.

– Спасибо… За понимание, – беззлобно, но и безрадостно сказал он и опрокинул стопку.

Ежик волос на коротко стриженной русой голове майора заиграл на солнце золотистыми щетинками. Не рассчитав силы, Замятин вернул стопку на стол так, что она угрожающе звякнула. В напряженной позе, ссутулившись, округлив массивные плечи, он казался лишь еще больше, чем был в действительности, – как до предела сжатая пружина выглядит более угрожающей, чем распустившаяся во всю длину.

– Так, значит, Тихий дом, говоришь? – Уточнил Мирослав.

– Тихий, – подтвердил Замятин. – А чего ты к этому дому прицепился? О многом он тебе говорит? По мне, так гораздо больше говорит совокупность всех остальных обстоятельств, судя по которым – это самоубийство чистой воды и единственная виновница этого умерла.

– Боюсь, Ваня, тебе не очень-то понравится направление моей мысли. Но на твоем месте я эту предсмертную записку так просто со счетов бы не списывал. Эти два слова «Тихий дом» на поверку могут оказаться не такими простыми и безобидными, как кажутся.

– Черт, Погодин, ты специально меня бесишь? Можешь по существу говорить, без этих своих интриганских подвывертов? Что не так с этим домом, неужели опять тайное общество сатанистов-оккультистов? Только этого не хватало. Мне, знаешь ли, твоих телемитов вот так вот хватило*.