Зовем вас к надежде - Йоханнес Марио Зиммель Страница 29

Смертельный страх Филине Демут нарастал от стадии к стадии: первая стадия была вызвана инцидентом с бритвенными лезвиями. Вторая началась взрывом в кухне. И, наконец, третья стадия наступила, когда Филине увидела, что Линдхаут совершил убийство.

Дело с лезвиями имело место непосредственно после Рождества. Линдхаут брился сам. Он пользовался станком марки «Жиллет». Сразу же после въезда в квартиру летом 1944 года он осмотрел ванную комнату в поисках емкости, где он мог бы держать использованные лезвия, не опасаясь, что Филине поранится о них. Такого приспособления в ванной не было по одной очень простой причине: там никогда прежде не брился еще ни один мужчина. Отец Филине все время ходил в расположенную поблизости парикмахерскую.

Беспокоясь о безопасности фройляйн Демут, Линдхаут принес из Химического института коробку и обклеил ее со всех сторон лейкопластырем так, чтобы ее нельзя было открыть. Наверху он проделал прорезь подобно той, какие делают на детских копилках, и просовывал в нее использованные лезвия.

Но Линдхаут не учел врожденного любопытства Филине. Она, конечно, сразу же заметила странную коробку на полке под зеркалом и удивилась, потому что не смогла объяснить себе, для чего служит эта вещь. В течение многих недель она героически сопротивлялась соблазну вскрыть коробку, особенно, когда после самого первого скандала отношения с Линдхаутом наладились. Но после ужасной истории накануне Рождества и появившегося страха перед Линдхаутом любопытство Филине стало брать верх.

Однажды утром — Линдхаут уже ушел — она направилась в ванную комнату, полная решимости положить конец страшной неопределенности. Она взяла коробку и попыталась отодрать лейкопластырь — но безуспешно. «Это он сделал нарочно, — думала она. — Кто знает, что там, в коробке?» Отчаявшись удалить полоски пластыря, Филине втиснула тонкий указательный палец в прорезь и сильным рывком сорвала крышку. В следующее мгновение она резко вскрикнула и со страхом уставилась на свой палец, из кончика которого на зеркало брызнула темно-красная кровь. Филине обмотала вокруг пальца носовой платок, пронеслась к двери и с громкими криками побежала вниз по лестнице на второй этаж, где проводил прием больных практикующий врач. Тот сразу же тщательно перевязал глубокую резаную рану. Филине не успела потерять много крови, но чувствовала большую слабость, когда врач вел ее наверх.

— Вам лучше ненадолго прилечь, — сказал он и поинтересовался предметом, из-за которого произошел несчастный случай. Когда врач его нашел, он понимающе кивнул головой и взял коробку, полную лезвий, с собой (не для того, чтобы их выбросить, как это было принято до 1944 года, а чтобы снова наточить). Направляясь еще раз к Филине, он подумал: «Просто ужасно, каким опасностям подвергают себя такие скудоумные люди, как эта фройляйн». Филине даже не обратила внимания, когда он ушел от нее. Чувствуя, как пульсирует кровь, она уставилась на забинтованный указательный палец и думала только об одном: Линдхаут сделал это, чтобы убить меня!

Во второй половине следующего дня пришел Хаберланд, чтобы забрать Филине на встречу Объединения святой Катарины. Истерично рыдая, она рассказала ему о том, что произошло. Хаберланд, который до этого встретился с врачом, попытался ее успокоить и отговорить от навязчивой идеи относительно попытки ее убийства. Когда он понял, что его усилия оказались безуспешными, капеллан раздраженно сказал:

— Фройляйн Демут, у меня нет ни времени, ни желания слушать такую чепуху! Если вы не прекратите наконец эти разговоры, я больше не буду навещать вас и попрошу вас больше не посещать Объединение святой Катарины.

Филине посмотрела на него с таким ужасом, что он с чувством бесконечного сострадания добавил:

— Но я вижу, что вы снова стали вполне благоразумной и забыли свои глупые мысли!

— Да, — ответила Филине, — я их уже забыла.

Но она их не забыла.

Ночью во сне она видела, как Линдхаут гнался за ней с огромным ножом вниз по лестнице, ступени и стены площадки которой были, как на скотобойне, измазаны кровью. Она проснулась вся в поту. Но чтобы не рисковать своими отношениями с его преподобием, она никогда больше не говорила с Хаберландом о своих ужасных снах.

Линдхаут, заметив отсутствие коробки, подумал, что фройляйн выбросила ее, потому что та была полна, и сделал новую, которую опять поставил под зеркало. Новую коробку Филине увидела на следующий день. Сначала у нее чуть не остановилось сердце, но потом она кивнула, безрадостно, но с полным удовлетворением: теперь у нее было доказательство, что бы там ни говорил его преподобие! После неудачного первого покушения Линдхаут все приготовил для второй попытки. Лицо Филине исказилось в хитрой ухмылке. Долго же придется ждать дьяволу! Она же не слабоумная! В эту ловушку она больше не попадет!

А потом, спустя две недели, произошел взрыв.

Сразу же после вселения в квартиру Линдхаут попросил Филине, чтобы она дала указание Каливоде, приходящей прислуге, появлявшейся два раза в неделю, не трогать, не передвигать и ни в коем случае не выбрасывать никаких предметов в его комнате — совершенно не важно, о чем идет речь. За несколько месяцев на большом обеденном столе скопились горы книг, стопки рукописей, бумаги и химикаты всевозможного рода — как он и предсказывал. Он все-таки очень много работал дома, особенно в последнее время, поскольку, с одной стороны, из института его гнал холод, а с другой — он был одержим разгадать загадку двух болеутоляющих субстанций, которые прекращали действие друг друга, если их применяли вместе.

Теперь Линдхаут работал дни и ночи напролет прямо-таки с маниакальным упорством: просматривал записи, разрабатывал теории, делал прививки новым животным, — а потом, пролежав без сна какое-то время, снова вставал и садился за письменный стол, который, собственно говоря, был и обеденным столом. В такие ночи он вел подробные записи своих работ.

Линдхаут приносил домой разные растворы и препараты в маленьких бутылочках, намереваясь хранить их отдельно от всех остальных, чтобы не допустить путаницы. А Каливода, энергичная особа плотного сложения, работавшая приходящей прислугой еще у двух господ, никогда не обращала внимания на просьбы, увещевания и мольбы Линдхаута. Она бойко хозяйничала во всей квартире Филине, всегда в спешке, потому что нужно было успеть убрать так много дряни у трех господ (а муж на фронте, а дома трое маленьких детей). Каливода говорила на невообразимом венском диалекте (она была родом из Оттакринга, Пятнадцатый район), испытывала трудности в произношении буквы «л» и безумно ненавидела этого пса Гитлера, все нацистское отродье и всю эту дерьмовую войну. Это она говорила каждому, даже своему смертельному врагу Францу Пангерлю, портье, ответственному за квартал и за гражданскую воздушную оборону, который, хотя и грозился подать на нее заявление и орал на нее так, что было слышно во всем доме, с заявлением не спешил. Ведь он и сам думал о том, что так, как обстоят дела с Третьим рейхом, долго продолжаться не может, — грядет катастрофа. А тогда будет полезно иметь такую подстраховку, как эта явная коммунистка Каливода.