Убийство в Вене - Дэниел Сильва Страница 28

Я не стану рассказывать все, что я видела. Не могу. Но то, что могу рассказать, обязана сделать ради умерших. Я не стану рассказывать вам о непостижимой жестокости, какой мы подвергались от так называемой «расы господ», как не расскажу и о том, что некоторые из нас делали, чтобы прожить лишний день. Лишь те, кто такое пережил, способны понять, каково это было на самом деле, и я не стану унижать покойных. Я расскажу лишь то, что сама делала и что делали со мной. Я пробыла два года в Аушвиц-Биркенау, два года день в день, ровно два года, даже если измерять часами. Меня зовут Ирене Аллон. Раньше меня звали Ирене Франкель. Вот чему я была свидетелем в январе 1945 года, на «Марше смерти» из Биркенау.

Дабы понять страдания людей, участвовавших в этом марше, надо сначала узнать, что было до того. Вы слышали об этом от других. Мой рассказ не будет иным. Подобно всем остальным, мы прибыли туда на поезде. Наш поезд выехал из Берлина среди ночи. Нам сказали, что нас везут на Восток, на работы. Мы этому поверили. Нам сказали, что нас повезут в настоящих вагонах с сиденьями. Нас заверили в том, что будет выдано питание и вода. Мы этому поверили. Мой отец – художник Виктор Френкель взял с собой этюдник и карандаши. Его уволили из учителей, и нацисты объявили его работы «дегенеративными». Большинство его картин были забраны и сожжены. Он надеялся, что нацисты разрешат ему продолжать работать на Востоке.

Вагон оказался вовсе не обычным вагоном с сиденьями, и никакого питания и воды нам не дали. Не помню в точности, сколько времени мы ехали. Я потеряла счет, сколько раз солнце вставало и садилось, сколько раз мы ехали в темноте и на свету. Туалета не было, лишь ведро – одно ведро на шестьдесят человек. Можете представить себе, в каких мы ехали условиях. Можете представить себе, какая стояла вонь. Можете представить себе, к чему некоторые из нас прибегали, когда жажда заставляла терять рассудок. На второй день стоявшая рядом со мной женщина умерла. Я закрыла ей глаза и помолилась за нее. Я смотрела на мою мать – Сару Франкель и ожидала, что она тоже вот-вот умрет. Почти половина людей в нашем вагоне умерли к тому времени, когда поезд с визгом наконец остановился. Одни молились. Другие благодарили Господа за то, что наше путешествие наконец закончилось.

Десять лет мы жили под пятой Гитлера. Мы страдали от нюрнбергских законов. Мы жили в кошмаре Хрустальной ночи. Мы видели, как горели наши синагоги. Но даже пережив все это, я не была готова к тому, что увидела, когда отодвинули засовы и двери открылись. Я увидела высокую коническую трубу из красного кирпича, из которой шел густой дым. Под трубой находилось здание, освещенное бушующим прыгающим пламенем. В воздухе стоял жуткий запах. Мы не могли понять, чем пахнет. Я по сей день ощущаю его. Над железнодорожной платформой была надпись: «Аушвиц». Я поняла тогда, что прибыла в ад.

* * *

«Juden, raus, raus! [13]– Эсэсовец ударил кнутом меня по бедру. – Вылезай из вагона, Juden».

Я спрыгнула на покрытую снегом платформу. Ноги, ослабевшие от многодневного стояния, подкосились. Эсэсовец снова щелкнул хлыстом, ударив на этот раз меня по плечу. Такой боли я еще никогда не испытывала. Я поднялась на ноги. Каким-то образом сумела удержаться от вскрика. Попыталась помочь маме спуститься из вагона. Эсэсовец оттолкнул меня. Отец выпрыгнул на платформу и упал. Мама тоже. Как и меня, их подняли на ноги ударом хлыста.

Мужчины в полосатых пижамах полезли в поезд и начали выбрасывать наш багаж. Я подумала: «Кто эти психи, пытающиеся украсть жалкие пожитки, которые нам разрешили взять с собой?» Они походили на обитателей сумасшедшего дома – бритоголовые, со впалыми щеками и запавшими глазами, с гнилыми зубами. Отец обратился к офицеру СС: «Послушайте, эти люди забирают наши вещи. Остановите их!» Эсэсовец спокойно ответил, что наши вещи не воруют, а вынимают для сортировки. Они будут отправлены к нам, как только нас расселят. Отец поблагодарил эсэсовца.

Дубинками и хлыстами они разделяют нас – мужчин и женщин – и велят построиться рядами по пять человек. Тогда я еще не знала, что предстоявшие два года проведу стоя или шагая в рядах по пять человек. Я сумела встать рядом с мамой. Пытаюсь взять ее за руку. Эсэсовец, ударив меня дубинкой по плечу, заставляет выпустить ее руку. Я слышу музыку. Где-то камерный оркестр играет Шуберта.

У головы колонны стоит стол. Несколько офицеров СС. Среди них особенно выделяется один: у него черные волосы и кожа цвета алебастра: на красивом лице – приятная улыбка. Он в черной форме и высоких сапогах, блестящих при ярком свете на платформе. На руках замшевые перчатки, белые и безупречно чистые. Он насвистывает вальс «Голубой Дунай». Я и по сей день не могу его слышать. Позже я узнаю, как зовут этого человека. Его страшный одиннадцатый барак находился рядом с моим бараком в Биркенау. Его зовут Менгеле, и он главный врач в Аушвице. Менгеле решал, кто способен работать, а кого надо немедленно отправить в газовую камеру. Направо – налево, жизнь – смерть. Менгеле – добрый, красивый черный бог.