Тихий сон смерти - Кит МакКарти Страница 28

— Как ты, Аннетт? — спросил он и, не дожидаясь ответа, задал новый вопрос: — Как дети? Надеюсь, они выздоровели?

Она поспешила его успокоить:

— Им намного лучше. Почти здоровы.

Он удовлетворенно кивнул:

— Я боялся, не грипп ли это.

— Да нет, ничего страшного. Легкая простуда.

Закончив таким образом официальную часть, Браун-Секар заказал бутылку фраскати. Здоровье Марка Хартмана его, судя по всему, не интересовало. Официант подал вино и, приняв заказ на салаты, почтительно удалился. Разговор ни о чем лился у отца с дочерью с той же легкостью, что и капли пота с жеребца — победителя скачек. И только приступив к еде, Аннетт заговорила о том, что, собственно, и привело ее сегодня к отцу.

— Папа, меня беспокоит Марк.

При упоминании имени Марка Хартмана Пирс Браун-Секар моментально превратился из отца в судью. На какое-то мгновение он замер, затем поднял глаза на Аннетт и снова как ни в чем не бывало принялся за салат. Всецело поглощенный содержимым своей тарелки, он переспросил:

— Беспокоит? И в каком смысле?

По правде говоря, Аннетт чувствовала себя несколько неловко. Она знала, что отец недолюбливает Марка, знала, что он может быть бестактным и даже грубым (она давно поняла, что грубость и желчность являются неотъемлемыми свойствами его натуры), и не хотела давать ему в руки оружие против мужа. Браун-Секар заметил нерешительность дочери и тоном, не допускающим возражений, произнес:

— Ну что ты, Анна, давай рассказывай. Я же вижу, тебя что-то гнетет. Надеюсь, я смогу помочь.

При этом его губы растянулись в зловещей улыбке, но это следствие старого шрама было привычным для Аннетт, которая очень любила своего отца.

— Он изменился, — выдавила она наконец.

— Изменился? В каком смысле?

Аннетт Хартман, будучи адвокатом, привыкла формулировать мысли четко и ясно, но сейчас ситуация была иной, и она не сразу нашлась с ответом.

— Ну, в частности, у него откуда-то появились деньги.

Браун-Секар лучше, чем кто-либо другой, представлял себе своеобразное финансовое положение зятя, поскольку сам некогда выступил автором унизительного для Марка Хартмана брачного договора.

— Ты уверена?

— Марк опять играет. А это значит, что он полностью рассчитался с букмекерами. И еще он продал старую машину и купил спортивный «ауди».

Эта новость заставила седые брови Браун-Секара удивленно взметнуться. Автомобиль, который Аннетт назвала старым, был еще совсем новеньким, однако он не шел ни в какое сравнение с «ауди».

— Что-нибудь еще?

Аннетт задумалась.

— С ним вообще что-то происходит. Когда он вернулся с конференции в Шотландии, то первые два дня был тише воды ниже травы, даже, я бы сказала, как-то подавлен. А теперь стал совсем другим. То он весел и пребывает в прекрасном настроении, то становится совершенно невыносимым. В такие минуты ему ничего нельзя сказать — он моментально впадает в ярость.

Браун-Секар вздохнул. Он, как мог, старался хорошо относиться к человеку, которого дочь выбрала себе в мужья, но с первой же встречи заметил в Хартмане нечто такое, что сделало невозможными теплые отношения между ними. Браун-Секар знал, что ко всем поклонникам Аннетт он относился, пожалуй, слишком строго, но Хартман казался ему во всех отношениях неудачным выбором. Он считал своего зятя человеком слабым, поверхностным и мелочным, к тому же легко поддававшимся панике. Будь его воля, он ни за что не позволил бы дочери выйти замуж за такого человека, но таково было решение Аннетт, и ему не оставалось ничего иного, как принять выбор дочери, предусмотрев при этом возможность держать зятя в определенных рамках. Рамках, установленных им, Пирсом Браун-Секаром.

Отец Аннетт не видел бы большой беды в некоторых недостатках зятя — он прекрасно знал, что и сам не безгрешен, — но недостатки Хартмана представлялись ему просто вопиющими.

И, что самое страшное, с годами они только росли.

Но вслух он всего этого не сказал, а лишь заметил:

— Вряд ли твоему мужу понравится, если я вмешаюсь в ваши дела.

На лице Аннетт промелькнула тревога:

— Боже, папа, ни в коем случае! Это последнее, чего бы мне хотелось.

Он посмотрел на дочь и вспомнил время, когда Аннетт была по уши влюблена в Марка. Вряд ли сейчас она может сказать, что по-прежнему питает к нему столь страстную любовь. Аннетт между тем продолжала:

— Он думает, что ты его терпеть не можешь. Что бы ты ни сказал ему, от этого будет только хуже.

Браун-Секар знал, что Хартман никогда не понимал истинных причин его холодности к нему, усматривая их в более высоком социальном статусе тестя, в то время как Браун-Секара это заботило меньше всего. В зяте он прежде всего видел скопище недостатков, которые могли сделать несчастными его дочь и внуков.

Браун-Секар отложил в сторону нож и вилку. Салат на его тарелке оставался почти нетронутым.

— Тогда чего ты ждешь от меня, Аннетт?

— Мне хочется, чтобы ты разрушил мои подозрения, сказал, что все это пустое или еще что-нибудь, но я знаю, ты этого не скажешь.

— Нет, — согласился он, — этого я не скажу.

Аннетт откинулась в кресле и провела пальцем по краешку бокала — он оказался холодным и влажным.

— Ты думаешь, он мне изменяет? Берет деньги у какой-нибудь женщины?

Браун-Секар неторопливо протянул руку через стол и коснулся кончиками пальцев руки дочери. Ему никогда не приходило в голову скрывать от нее свои мысли.

— Не знаю, но, что бы это ни было, думаю, ни к чему хорошему это не приведет.

Она кивнула, плечи ее поникли, а взгляд уперся в недоеденный салат.

— Что же мне делать, папа?

Сейчас Браун-Секар испытывал странное чувство — гремучую смесь возбуждения, отвращения и гнева, но на лице его отразилась лишь озабоченность.

— Нам нужны доказательства, дочка. Тогда мы сможем действовать.

Аннетт ничего не сказала, что само по себе означало согласие. Чтобы как-то приободрить ее, Браун-Секар с улыбкой добавил:

— Предоставь это мне.

Тернер сидел в своем кабинете и всеми силами пытался сохранять спокойствие. Прошло три дня с тех пор, как он по собственной инициативе сдал анализы; семьдесят два часа, за которые до него постепенно дошло, насколько катастрофическими оказались результаты. Нервное напряжение практически парализовало Тернера, ни о какой работе не могло быть и речи. О вежливости, разумеется, тоже. Осознав нависшую над ним угрозу, он не мог заставить себя проявлять даже видимость внимания к кому бы то ни было, включая жену и секретаршу. Относительно повезло только ректору медицинской школы, который позвонил Тернеру по какому-то малозначительному вопросу. Вместо неприкрытой грубости, которой удостоились остальные, ректор услышал в трубке сдержанные односложные ответы и, будучи человеком неглупым, быстро понял, что собеседник хочет поскорее от него отделаться.