Тысячи лиц Бэнтэн - Айзек Адамсон Страница 27

— О! О! О! — воскликнула матрона, клацая по полу шпильками и размахивая руками. Мама-сан оказалась дамочкой средних лет, на голове слишком много волос, на лице наляпано слишком много косметики, а вокруг шеи накручено слишком много жемчуга. Она вдруг резко замерла на полдороге и ринулась в другую сторону, руки ее так и танцевали у лица, словно мотыльки, кружащие вокруг лампочки.

А я торчал у входа с тупой американской улыбкой на физиономии и шарил глазами по залу в поисках Накодо. Было слишком темно и мало что видно. Приглушенный свет и черный декор. Черные стены, черные полы, черные столики. Все мужчины — в черных пиджаках поверх накрахмаленных белых рубашек. Все женщины — в черных платьях, черных туфельках и белых перчатках по локоть. На мне — мои всегдашние черные брюки, белая рубашка и черные остроносые ботинки, но все равно я был не в тему, словно червяк в суси-ролле «дракон».

Тут снова нарисовалась матрона, таща на буксире юную блондинку, и чуть ли не ткнула мне ее в лицо. Я был бы только за. Ростом блондинка была примерно шесть футов, с длинными волосами солнечного цвета и с такой кучей веснушек, что вы бы их считали много дней. Судя по тому, как ее тело вписалось в форменное черное платье, скорее всего, это были бы самые незабываемые дни вашей жизни.

— Прости, дружок, — заговорила блондинка с мощным австралийским выговором. — Здеся клуб этот для членов только, тутошний клуб! Ублюдки, а? Леди хотят, чтоб я базарила, потому как она английский не сечет, да? Типа, лучше ты гуляй отсюда, если не хоть, чтоб она развопилась и громилу кликнула. Невезуха, дружок. Не кисни. Салют! Бывай!

Мда — заурядная Элиза Дулиттл. Улыбнувшись австралийской цыпочке, я замахал рукой матроне, та стояла в нескольких футах поодаль, озабоченно глядя на нас.

— Сумимасэн, — позвал я. — Тётто маттэ, ку-дасай! [39]

Матрона склонила голову, удивившись, что я не только говорю по-японски, но и гавкаю на нем. Осторожненько она подобралась ближе, теперь вся сплошь улыбка, спокойно опустив руки. И все равно в глаза бросалось, что ей непривычно иметь дело с иностранцами, а может, просто с немиллионерами.

— Простите, что беспокою вас, — продолжил я по-японски.

— Да? — сказала матрона.

— Вот эта женщина, — кивнул я и сторону цыпочки, которая тут же включила широченную улыбку. На зубах у нее веснушек не было.

— Да? — повторила матрона.

— Ни слова не пойму из того, что она говорит. Она со мной по-английски разговаривает. По крайней мере, мне так кажется. Видите ли, я француз. Из Франции.

— Из Франции? — спросила матрона.

— Ну, Франция в виде Польши, по крайней мере с маминой стороны. Она вообще-то русская, из деревушки в Стамбуле, бывшем Константинополе. Но по-английски я не умею. Я говорю по-французски. Francais. По чести сказать, мне немного обидно, что со мной так обращаются.

— По-французски? — спросила матрона.

— Я здесь на рандеву с господином Накодо. Чуть опоздал и, наверное, разминулся с ним внизу, где мы должны были встретиться. А сейчас из-за вас и этой мямли je пе sequoi [40]я опаздываю.

— Господин Накодо? — озадачилась матрона.

— llai, sivolsplais. [41]Передайте ему, что это Билли Чака.

Тут матрона улыбнулась и как из пулемета застрочила на очень беглом, без акцента, прямиком-из-Сорбонны французском. Понятия не имею, о чем она лопотала, да и наплевать. Убедившись, что теперь я точно знаю свой шесток, матрона поклонилась и зашагала в темные дебри клуба «Черный туман». Парочка из пяти-шести красавиц японок мелодично хихикнули и кучкой последовали за хозяйкой.

Блондинка задержалась еще на секунду, чтобы помучить меня улыбкой, а потом красиво и медленно уплыла прочь, затягивая агонию. И вот так шесть или семь самых прекрасных цыпочек, каких я в жизни встречал, свалили из этой самой жизни прежде, чем я сумел отмочить первую шуточку.

Когда все девушки исчезли, я почуял взгляды. Тихо в клубе не стало, но атмосфера слегка изменилась, как будто облако на мгновение набежало на солнце.

И тут вдруг передо мной объявился Накодо. Он нарисовался без предупреждения, я даже не видел, как он шаркает ко мне. По-моему, Накодо удивился не меньше меня. Рот у него открылся и закрылся, а брови сошлись в центре широкого лба.

И в секунду эту мину как тряпкой смахнули.

Я вдруг обнаружил, что смотрю совсем не на того человека, которого встретил всего пару дней назад. Накодо-озабоченный-папаша испарился, я стоял перед абсолютно другим человеком. От такой перемены хоть стой, хоть падай. Не успел я просечь, что же в нем стало настолько другим, а Накодо уже зашагал прочь, махнув мне рукой, чтобы я следовал за ним. Ссутуленные плечи и шарканье уступили место бронебойному шагу, почти военному. Я поплелся за ним к отдельному столику в углу, шкурой чуя, как на нас пялятся сквозь темноту.

В просторных кабинках, расставленных точно шахматы в ожидании эндшпиля, сидели группы по шесть-семь человек. Дамочки в основном стреляли глазками и улыбались, а мужики вели тихие разговоры, разграфленные медленными, смутно зловещими жестами. В углу, на маленькой сцене, плямкал на фортепьяно доходяга в смокинге. Мелодию я не знал, как не знал бы любой младше шестидесяти.

Господин Накодо словно кол проглотил, позвоночником прилип к стене, глаза таращатся в зал, руки на столе ладонями вниз. Мы оба ждали, кто первый начнет. Я уже было раскрыл рот, но тут к столику подошла официантка и поставила бокал перед Накодо. Тот градуса на четыре склонил голову в мою сторону, пальцем постучав по бокалу, и официантка помчалась из зала как спринтер. Несколько секунд я мялся, не зная, как начать. Накодо на помощь не пришел.

— Вчера вечером я видел новости, — сказал я.

В ответ Накодо хлопнул глазами. Не успел я продолжить, как вернулась официантка и поставила передо мной бокал. Я было хотел сказать ей спасибо, но она уже слиняла, так что я просто поднес напиток к губам. Скотч и вода, в основном второе.

— О-куями-о мосиагзмасу, [42]— начал я. Все заезженные официальные фразы, что я знал, звучали слишком холодно, слишком банально, и я сменил тактику. — Слушайте, не стану притворяться, что понимаю, каково вам сейчас. Ни вот настолечко не понимаю. Я знаю, что это наверняка трудно, и знаю, что слово «трудно» даже отчасти не подходит. Мне жаль.

Накодо пялился на меня, как на стенку, или на телик, или в глубины космоса. От этого взгляда я занервничал, и все слова опять куда-то разбежались. Не спуская с меня глаз, Накодо отхлебнул из бокала, потом заговорил: