Тропик ночи - Майкл Грубер Страница 27

Мы, пересмеиваясь и перебрасываясь шуточками, словно девчонки-подросточки после концерта оркестра крутых парней, выбежали из Юридической библиотеки и спустились по лестнице. Все вернулись к своим книжкам, кроме меня. Я же отправилась прямиком в книжный магазин, где купила «Ученика чародея» и «Разум дикаря» Леви-Строса, прихватила на углу кварту кока-колы и вернулась к себе в комнату. Зашвырнула подальше Сартра [39]и всю ночь напролет читала Вьершо и Леви-Строса на английском, а утром с легкой душой полетела как на крыльях на экзамен по французскому.

Я могла бы провалиться, но сверхъестественным образом (сверхъестественным!) первый отрывок для перевода мне достался из «Скиталицы» Колетт, а этот роман я люблю и хорошо знала текст, а второй (вы только подумайте!) — из «Ученика чародея».

После экзамена я отправилась к своему консультанту и договорилась о перемене основной специализации на антропологию, потом пошла к секретарю, договорилась о посещении двухлетних вводных курсов и записалась на антропологию и смежные дисциплины на второй курс обучения. Они не могли дать разрешение на участие в семинаре Вьершо, который должен вести осенью высокоуважаемый приглашенный профессор, тщательно подбирающий участников, нужно его личное согласие, но я могу встретиться с ним и получить его письменное разрешение. Прекрасно, это повод повидаться с ним.

Я возвращаюсь к действительности; луна вынырнула из-за облака и превратила в силуэты высокие пальмы на соседней улице, а ветер переменил направление и дует с севера. Перистые листья пальм зашумели, и в эту минуту запел пересмешник. Я околдована, зачарована, а такого я не позволяла себе уже много времени. Улуне говорил, что я очень легко поддаюсь чарам. В колдовстве это профессиональный термин, у оло он звучит как тлегбо, но для нас, материалистов, это всего лишь фигуральное выражение. Слезы струятся у меня по щекам, пока пересмешник поет от всего своего крошечного сердечка под перестукивание пальмовых листьев и шорох листвы других деревьев. Американский соловей, как его называют… Впервые после Африки у меня возникло ощущение, что моя жизнь в статусе умершей не вечна. Я взглянула на луну, и мне показалось в моем трансе, что ее движение среди облаков остановилось, стих ветер, умолк шум листьев и даже соловей перестал петь. На одно долгое мгновение все словно обратилось в сияющий камень.

— Хорошо, спасибо, я поняла это, поняла! — произнесла я вслух.

И мир снова ожил — луна, ветер, пальмы, пересмешник — и я тоже. Маленький ночной апофеоз, давно со мной не случалось такого, да и вообще случалось редко. Не любит натура, когда следят за ее механикой. Птица умолкает и улетает прочь, луна прячется за плотным слоем облаков, в саду темнеет, а от ветра остается только несколько небольших завихрений, но, быть может, это лишь плод моего воображения. Во всяком случае, спектакль окончен. Поднимаясь по ступенькам, я чувствую, что тело мое вроде бы изменилось; я останавливаюсь и медлю с минуту. Ах да. Исчезла сутулость Долорес. Я двигаюсь как Джейн. Выпрямившись, гордая своим ростом, своим телом с крупными костями. Но, бог мой, мне все равно придется съеживаться и влезать в тяжелый, грубый костюм, от которого зудит кожа.

Куда девается любовь, когда она уходит?

Я возвращаюсь в гамак и бессознательно цепляюсь пальцами ног за веревки по обеим сторонам гамака, открывая свои гениталии дуновениям тропических бризов. Он изготовлен на Юкатане из разноцветных веревок — красных, желтых, зеленых, фиолетовых; он большой, так называемый matrimonio, то есть супружеский, хотя я сплю в нем одна. Как совокупляться в гамаке, не выпадая из него, — это одна из многих вещей, которым научил меня Марсель Вьершо, и по ночам я думаю о нем и о своей пусть и не слишком пылкой, но горячей молодости и ощущаю непривычное тепло и влажность между ног. Отец небесный простит меня, ведь прошло уже три года и двести двадцать дней с тех пор, как я в последний раз была близка с мужчиной. Но теперь нет, теперь этого не может быть. Я нахожусь в опасности, и я не готова к…

Я отцепляю пальцы, устраиваюсь на подушке, накрываюсь простыней и сворачиваюсь так, как привыкла спать. Немного погодя я начинаю думать: не готова к чему? Бежать, ничего не предпринимать, бороться? Я уже бежала однажды. И более чем не склонна сделать это снова. Сейчас я ничего не предпринимаю, но это вызывает все возрастающее волнение.

Почти четыре года — это много времени, тюремный срок за вполне серьезное преступление, хотя худшее, что я совершила, возможно, не предусмотрено кодексами ни штата Флорида, ни штата Нью-Йорк. Быть может, ребенок дает мне право на досрочное освобождение.

Остается борьба. Приемами колдовства обычно лечат или предсказывают судьбу, но время от времени ими пользуются в сражениях, главным образом в небольших стычках, коротких перестрелках. Это постоянно происходит в Майами, Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, в любом месте, где в среде верующих иммигрантов различных сект присутствуют их «святые».

А ведь было время, когда я не верила ничему такому. Это последняя мысль перед тем, как я погружаюсь в милосердную темноту. Память.

Мы с Марселем в Париже, после нашей первой ночи в его квартире на улице Луи-Давида, позади дворца Шайо, в котором помещается Музей человека. Наступает жемчужный рассвет. Снова июнь. Прошел год с тех пор, как я впервые увидела Марселя. Я уже окончила колледж Барнарда, я выпускница, получившая степень, и наконец легла в постель вместе с Марселем. Я рада, что это так, и рада, что держалась так долго. Мы занимались любовью всю ночь, чего со мной никогда не бывало прежде, к тому же тогда я не была «экспертом» в любовном искусстве, зато он, как я только что убедилась, овладел им вполне. Марсель на пять лет моложе моего отца, но сейчас я почти забыла об этом. Мы в постели, взмокшие и изнуренные, глазеем в потолок, укрывшись простыней. Французские окна распахнуты, и все запахи Парижа врываются в комнату; они такие острые, что щекочет в носу. Марсель шепчет мне в ухо, проводит рукой по моему телу, потом прижимает ладонь к моей влажной промежности. Я бормочу, что мне больно, потом ощущаю в себе нечто холодное, твердое и гладкое, а Марсель извлекает оттуда яйцо. Я хохочу во все горло, приговаривая сквозь смех, что ей-богу не могла снести яичко. Марсель тоже смеется, хлопает в ладоши, сокрушая яйцо, — и к потолку взвивается голубь. Я чувствую, что у меня на физиономии застыла глупая ухмылка.

Ничего себе ловкость рук! Голубь кружит по комнате и наконец приземляется на верхушку высокого гардероба. Мы с Марселем провели вместе всю ночь. Он нахально улыбается мне. Он голый. Я сбрасываю с него простыню, поворачиваю его на бок, потом подхватываю с подушек свою комбинацию, вылезаю из кровати и заглядываю под нее, а этот негодяй ржет как помешанный. Через французское окно выбегаю с голой задницей на балкон, где установлена плетеная клетка, в которой Марсель держит своих голубей. Все четыре голубя сидят на своих жердочках с таким же глупым видом, как у меня. Я бегу в комнату, но в ней уже нет никакого голубя.