Мельничная дорога - Кристофер Дж. Эйтс Страница 27

Ничего страшного тогда не произошло. Страшное было впереди. И это страшное, как мне по глупости казалось, подстерегает меня.

Что я понимала в двенадцать лет? С тех пор мир меня многому научил.

Распахнув дверь и увидев живых и здоровых братьев, я почувствовала, как у меня отлегло от сердца. Перед телевизором сидел в кресле, задрав ноги, Бобби. В одной руке он держал пульт дистанционного управления, в другой – стакан водки с тоником. Младший из братьев, Паули, предпочитавший крепким напиткам гашиш, растянулся на диване и, положив ладонь на лоб, напоминал даму викторианских времен, приходящую в себя после приступа истерики.

– Привет, сестренка, – произнес Бобби.

– Что происходит? – спросила я.

Брат, указывая наверх, поднял руку со стаканом.

– Пойди посмотри сама.

Паули с трудом перевел на меня взгляд.

– Слушай, Ханна Соло ^[8], подозреваю, что это все-таки моя вина. Ты ни о чем не беспокойся, я ей потом расскажу.

Я понятия не имела, о чем он говорит. Затем услышала, как сверху меня зовет мать, сначала громко, затем плачущим голосом:

– Ха-а-анна!

Мне захотелось бежать из дома, вскочить на велосипед и оказаться как можно дальше от этого места.

– Иду, мама! – крикнула я и, не прибавив шагу, двинулась наверх.

Когда я родилась (словно внезапно грянула сирена) и, ясноглазая и орущая, явилась в мир, братьям было десять и двенадцать лет. К этому времени мать уже много лет восседала на семейном троне и наслаждалась доходами цементной компании Дженсенов (одежду заказывала прямо из «Ангелы Чарли», собирала антиквариат), нанимала и увольняла домработниц и садовников, обожала сыновей.

Мать успешно создала для себя мир, в котором хотела жить, – большой дом, обслуга, мужественный защитник-супруг. Она считала, что все это достигнуто благодаря ее женским хитростям и теперь можно расслабиться и наслаждаться тихими днями. Но, к несчастью, ее праздность стала примером для подражания сыновьям – моим любимым братикам. Они мне казались такими же безобидными, как пара игрушечных мишек, – с бестолковыми улыбками и круглыми животиками, которые они набивали всем, что им было по вкусу.

Старший, Бобби, пил сколько я себя помню. Не то чтобы допивался до чертиков или входил в запой, скорее напоминал ребенка, обнаружившего нескончаемые запасы конфет и постоянно находившегося на грани сахарной комы. Паули был моложе на два года и слыл известным пижоном – его обожали в школе, а больше на вечеринках, где он пользовался успехом у девушек, ненавидевших солнечный свет и любивших слушать заумные английские группы. Но мне казалось, что глубоко внутри у каждого из братьев живет небольшая частица отца, слабый голос старается быть услышанным и побудить делать что-нибудь значимое в жизни.

Беда Бобби и Паули заключалась в том, что они нашли пульт дистанционного управления, способный приглушить шум жизни. Он был в полном их распоряжении и очень эффективен, и чем чаще братья давили на кнопку, тем надежнее регулятор уменьшал громкость голоса, требовавшего что-то сделать или, наоборот, чего-то не делать, что, в сущности, одно и то же.

У обоих братьев были чрезвычайно грустные глаза, которые наполнялись добротой, когда они смотрели на меня, даже если они меня при этом задирали, что им очень нравилось, но делали это любя, и я отвечала им любовью. По правде говоря, походить на них я отнюдь не хотела – ни на них, ни на мать. Только не сочтите это за бунт. Просто я так устроена: я папина дочь, дочь отца-феминиста, мечтавшего, чтобы я стала инженером, астронавтом и даже президентом США. Мой отец был героем, безропотно трудившимся на поприще монохромного порошка, его цементный завод представлял собой безвоздушный лунный пейзаж. Даже когда отец не работал, то все равно чем-нибудь занимался: помогал починить церковную кровлю, красил с приятелем забор, покупал продукты для престарелых прихожан, а я была его добровольной помощницей всякий раз, когда мне это позволялось.

Если случалось, что я резко реагировала на мать, то не потому, что не хотела ей подчиняться – просто пыталась оставить за собой право быть собой (или папиной). Но только не ее и не братьев.

И если недостаточно любила мать, то теперь жалею об этом. Будь у нас возможность, мы бы стали матерью и дочерью, дружески обнимающимися на День благодарения и кладущими под елку на Рождество подарки со смыслом. Однако мои попытки углубиться в себя мать воспринимала как критику в свой адрес и несогласие с ее инертным образом жизни. Ничего подобного я не имела в виду, но что хорошего в том, что сыновья ей во всем подражали? Если я и огрызалась, то не надо забывать, что находилась в трудном переходном возрасте от девочки к женщине. А после стрельбы, когда наши отношения были самыми плохими, стала одноглазым подростком с бушующими гормонами. Что с этим поделаешь?

– Ханна, где ты? Почему не идешь? – кричала сверху мать.

Она любила звать меня с другого конца дома – чаще из своей спальни – и ждала, что я сломя голову побегу к ней. Когда я являлась, объявляла, как она утомилась (ее обычное состояние), и требовала что-нибудь ей подать: чашку кофе, журнал «Домашний очаг» или вазочку с изысканной ореховой смесью.

– Иду, мама, – устало повторила я.

Наверху меня встретил знакомый запах смерти – неистребимый под крышей, постоянно требовавшей ремонта, с ее многочисленными печными трубами и сложной формы чердаком (даже у трудолюбивого отца не хватало рук на ее починку). Белки, бурундуки и летучие мыши находили лазейки внутрь, забивались в недоступные места и там со временем теряли волю к жизни.

(Ха-а-анна! Уолт, где девчонка?)

Я понимала, что испытывали зверьки. На верхней площадке лестницы на крюке висел мешочек с лавандой. Я прижала его к лицу и, прежде чем повернуть направо, в спальню родителей, глубоко вдохнула. Первое, что я увидела за дверью, был сидевший на кровати и подзывающий меня отец. Мать лежала поверх одеял, ее закутанная в толстый защитный кожух нога была подвешена на нескольких опорах. Картина мне сразу напомнила «Принцессу на горошине».

– Видишь, дорогая, я сломала ногу, – объявила мать безмятежным тоном. Затем жалобно скривилась, но я не сомневалась, что на самом деле ей хотелось запеть: