Кросс - Джеймс Паттерсон Страница 26

Майкл Салливан перестал верить людям, когда ему было четырнадцать или пятнадцать лет. Всем в его семействе было известно, что у дедушки Джеймса есть револьвер и что он хранит его в спальне, в нижнем ящике комода. Однажды в июне, через неделю после того, как его поперли из школы, Салливан взломал ящик и стащил этот револьвер.

Весь остаток дня он болтался по округе, засунув оружие за пояс штанов и прикрыв его выпущенной наружу рубашкой. Он вовсе не горел желанием кому-то его демонстрировать, но обнаружил, что ему нравится чувствовать себя вооруженным, очень нравится. Револьвер изменил все в его жизни. Из просто крутого парнишки он превратился в неуязвимого.

Прошатался он тогда до восьми вечера. А потом отправился по Квентин-роуд к лавке отца. Как раз к тому времени, когда папаша начинал закрываться.

В припаркованной невдалеке машине играло радио, и он услышал песенку Элтона Джона, которую ненавидел: «Крокодайл-Рок». И ему вдруг захотелось застрелить того, кто нашел эту мелодию.

Входная дверь в мясную лавку была распахнута, и когда он туда влетел, папаша даже не посмотрел в его сторону — он, наверное, видел, как Майкл прошел мимо витрины.

Возле двери, как всегда, лежала стопка газет «Айриш ико». Тут всегда все лежало на своих местах. Все так аккуратно, все прибрано, и тем не менее все вперемешку.

— Чего тебе? — пробурчал папаша. У швабры, которой он драил полы в лавке, был на конце скребок — им он счищал с пола застывшие потеки жира. Эту грязную работу Салливан просто ненавидел.

— Поговорить с тобой можно? — спросил он у папаши.

— Пошел ты… Я занят, на хлеб зарабатываю.

— Да неужто? Занят? Пол моешь? — Салливан выбросил вперед кулак.

Первый раз в жизни Салливан ударил собственного отца, ударил рукояткой револьвера в лоб, над правым глазом. Затем ударил еще раз, в нос, и этот огромный детина рухнул на пол, усыпанный опилками и обрезками мяса. Он застонал и выплюнул изо рта опилки и грязь.

— Ты ведь и сам знаешь, как я могу тебя избить. — Майкл Салливан склонился над телом отца. — Помнишь эти слова, Кевин? Я-то помню. И никогда не забуду, пока жив.

— Не смей называть меня Кевином, ты, паскуда!

Он снова ударил отца. Потом пнул ногой в пах, и старик застонал от боли.

Салливан с презрением оглядел лавку. И сбил пинком стеллаж с хлебом — просто чтобы что-то пнуть. Потом приставил револьвер к голове отца и взвел курок.

— Не надо, — выдохнул папаша, и глаза у него расширились — от шока, от страха и от того, что он вдруг понял, во что теперь превратился его сын. — Нет, не надо! Пожалуйста, Майкл!

Салливан нажал на спусковой крючок — раздался громкий щелчок. Никакого оглушающего грохота, никаких разбрызганных по стенам мозгов. И наступила полная тишина.

— Как-нибудь в другой раз, — сказал он отцу. — Не сегодня, а когда ты меньше всего будешь этого ожидать. В такой день, когда у тебя не будет никакого желания умирать, — тогда я тебя и убью. И подыхать ты будешь тяжко, Кевин. Убью ведь я тебя не из такого игрушечного ствола, как этот.

Он вышел из лавки. И стал Мясником из Слайго. За три дня до Рождества, в тот год, когда ему исполнилось восемнадцать, он вернулся и убил отца. Как и обещал, не из револьвера. Воспользовался одним из разделочных ножей папаши. И сделал несколько снимков — на память.