Похоронный марш марионеток - Фрэнк Де Фелитта Страница 24

Хасбрук и Нэнси Хаммонд. Между ними должна быть какая-то связь. И не обязательно иррациональная. Но какая-то замысловатая. Здесь скрывалась какая-то неразгаданная тема. В том, как были совершены эти преступления, сквозило болезненное пристрастие убийцы к эффектным зрелищам.

Все клубы были переполнены, и Сантомассимо свернул на бульвар Ла Сьенега, круто уходивший вниз. Он пытался нарисовать в своем воображении портрет убийцы, но образ ускользал, как узор на крыльях порхающей бабочки. Легкое опьянение от «Маргарит» давно прошло. Теперь он ехал через «Миракл Майл», [58]где напротив темной неприступной стены стеклянного здания, походившего в этот поздний час на некрополь, светились огни одного-единственного кофе-бара.

Свернув на запад, Сантомассимо увидел сине-белые лучи неоновых прожекторов, врезавшиеся в черное небо. Потоки дорогих машин текли по бульварам Сенчури-сити. [59]Бульвар Санта-Моника пестрел плакатами и рекламными растяжками. По-видимому, намечалась киновыставка из России, прорвавшаяся в Лос-Анджелес в результате «гласности».

Сантомассимо глянул на часы. 23.15. У него оставался двадцать один час двадцать пять минут для того, чтобы логически обосновать существование связи между убийством на пляже и смертью в отеле. Как и просмотр фильмов, езда по ночному Лос-Анджелесу обычно стимулировала воображение и помогала думать; однако сегодня ничего умного в голову не приходило.

Он рылся в памяти, перебирая различные мотивации человеческих поступков, но все время ускользавшая идея по-прежнему оставалась неуловимой.

Сантомассимо развернулся и поехал в сторону дома. Свет полной луны мерцающей дорожкой ложился на спокойную гладь океана, казавшегося гигантской чашей, доверху наполненной черным молоком. Края чаши терялись в темноте и бесконечности. Искры света плясали на поверхности воды. Морские яхты неподвижно замерли у причалов. На горизонте вздымалось зарево от городских огней.

Пирсы были пустынны. Горели стоп-сигналы машин, зажатых в пробках возле рыбных ресторанов. «У океана сегодня какое-то особенное настроение, — подумал Сантомассимо. — Зловещее».

Оставив «датсун» на стоянке возле дома, он поднялся на лифте на свой этаж.

Его жилище мало походило на квартиру полицейского. Гостиная и кухня образовывали единое пространство. У кремово-белой стены, мягко подсвеченный снизу, стоял диван в стиле ар деко, [60]над ним висела акварель Джона Марина [61]в изящной золоченой раме. В углу находился застекленный шкаф тридцатых годов с хрустальными окошками, за которыми виднелись темные бутылки с ромом и виски.

Напротив дивана у книжного шкафа красного дерева стояло кресло, обращенное к балкону, с которого открывался вид на океан. Кресло было массивным, с тяжелыми резными ножками и орнаментом, включавшим различные лесные мотивы, на спинке. В 1938 году отец Сантомассимо купил его на аукционе за 350 долларов. Сантомассимо знал, что сейчас это кресло стоит более 12 000.

Стулья были из итальянского гарнитура, сделанного в Неаполе и привезенного на Западное побережье семьей торговцев овощами, один из членов которой впоследствии стал владельцем крупной студии звукозаписи. У них были высокие выгнутые спинки и немного потертая бархатная обивка. Они подчеркивали строгое достоинство семьи, сумевшей разбогатеть, но не презревшей своих крестьянских корней. Страховая компания оценила их в 25500 долларов.

Из маленького, но богатого монастыря возле Монте-Кассино [62]были привезены четыре настенных светильника — медные, с витыми усиками, ягодками и желудями. Они считались церковной утварью и были оценены в 3500 долларов каждый.

У Сантомассимо сохранилась коллекция торшеров, купленных его отцом в Лос-Анджелесе во времена Великой депрессии, но все они были сделаны в Италии, главным образом в Милане. Высокие, с небольшими выемками на центральной стойке, с тремя-четырьмя гнездами для ламп под абажурами из тонкой материи, они зажигались при помощи длинных золотых цепочек, с тяжелой шишечкой на конце. Сантомассимо отказался продать их за 14000 долларов каждый, как предлагал ему кузен капитана Эмери, торговец антикварной мебелью.

На полу лежал тунисский ковер, большой, толстый, с чуть асимметричным рисунком. Но об асимметрии знал только Сантомассимо. Вероятно, она служила своего рода талисманом, призванным приносить удачу. Тунисцы были не менее суеверными, чем итальянцы, — возможно, потому, что долгое время находились под римским владычеством. [63]Ковер был тончайшей работы и очень редкой расцветки. Агент по продажам с бульвара Ла Сьенега, едва взглянув на него, предложил Сантомассимо 85 000 долларов.

Семья Сантомассимо владела магазином антиквариата, и торговля процветала, пока дяде не пришла в голову мысль обманом прибрать магазин к своим рукам. Все, что осталось Сантомассимо, — эта мебель и вкус к добротным и красивым вещам. Он не имел претензий к дяде, поскольку философски относился к человеческой жадности и порождаемому ею росту преступности. Он обожал свой ар деко и терпеть не мог дурной вкус. Но, к сожалению, в Лос-Анджелесе торжествовал именно дурной вкус.

За столом орехового дерева, инкрустированным более темными пластинами вишни, которые составляли по окружности череду идиллических сценок и гирлянду из виноградных листьев, Сантомассимо вяло жевал разогретый ужин из полуфабрикатов — цыпленка, обвалянного в сухарях со спаржей. Стоимость стола составляла никак не менее 145 000 долларов, а ужина — два доллара девяносто пять центов. Но этот контраст не беспокоил Сантомассимо.