Три секунды - Берге Хелльстрем Страница 24

Такая красивая, слишком легко одетая, выбежала в домашних тапочках.

— Где ты был? Где вы были? — Софья открыла заднюю дверцу, погладила Расмуса по щеке, схватила его в охапку.

— Двое клиентов. Я совсем про них забыл.

— Каких еще клиентов?

— Охранник, которому понадобился бронежилет. И магазин, в котором надо наладить сигнализацию. Пришлось ехать. А мальчишки сидели там совсем недолго. Тихонько, на заднем сиденье.

Она потрогала лобики.

— Не очень горячие.

— Хорошо.

— Кажется, им лучше.

— Хорошо бы.

Я поцеловал ее в щеку; Софья пахнет Софьей, а я придумываю, как соврать.

Это же так просто. И у меня хорошо получается.

Но я больше не в силах врать. Врать ей, врать детям, врать еще и еще.

Деревянная лестница скрипела, когда родители несли заболевших мальчиков на второй этаж, в кроватки — маленькие горячие тела под белыми простынками. Хоффманн немного постоял, посмотрел на них; они уже спали, похрапывая, как спят люди, чей организм сражается с коварным вирусом. Он попытался вспомнить, какой была его жизнь до этих двух мальчишек, любимых больше всего на свете. Дни в пустоте, дни, когда он был своей единственной ценностью. Вспомнил, но ничего не почувствовал. Тогда он еще не понимал, что то, что казалось ему таким основательным и значительным, на самом деле не имело особого смысла. Впереди Пита ждало время, когда его назовут папой.

Он зашел к мальчишкам, поцеловал лобики — снова горячие, губы ощутили лихорадочный жар. Спустился в кухню, сел на стул позади Софьи и стал смотреть на ее спину. Софья мыла тарелки, которые потом встанут в шкафчик в его доме, в ее доме, в их доме. Ей можно было доверять. Вот он и доверял — доверял так, как никогда никому не смел доверять. Он доверял ей, а она — ему.

Она доверяла ему.

Только что он солгал. Он редко рефлексировал по этому поводу, врать было привычно, он всегда просчитывал прочность своей лжи, даже не успевая осознать, что сейчас солжет. В этот раз он не хотел врать. Он сидел за спиной у Софьи и не понимал, что заставило его солгать; ложь сама рвалась из него — и при этом была непереносимой.

Софья обернулась, улыбнулась, погладила его по щеке мокрой рукой.

Ему всегда так хотелось этого жеста.

Теперь ему было неуютно.

Двое клиентов. Я совсем про них забыл. А мальчишки сидели там совсем недолго. Тихонько, на заднем сиденье.

А что, если она не доверяет ему? Я тебе не верю. Что, если она откажется проглотить вранье? Я хочу знать, где ты был на самом деле.

Тогда он проиграл. Он кончился. Его мощь, его жизнь, его движущая сила — теперь все зависело от ее доверия.

Десять лет назад.

Он сидел в Эстерокерском исправительном учреждении — в тюрьме к северу от Стокгольма.

У каждого из его соседей по тюремному коридору, его приятелей на двенадцать месяцев, был свой способ пережить стыд; каждый выработал собственные защитные механизмы, выстроил свою ложь.

Тот, что сидел напротив, в камере номер четыре… он кололся и воровал, чтобы продолжать колоться, он обчистил пятнадцать домов в пригороде за одну ночь, его вечное нытье «я никогда не обижаю детей, я закрываю двери в их комнату, я никогда ничего не беру у малышей» — его мантра, защита, которая помогала ему выдержать, доморощенная мораль, которая позволяла ему выглядеть чуточку лучше хотя бы в собственных глазах и не презирать самого себя.

Пит, как и все остальные, знал: тот, кто сидит в камере номер четыре, давным-давно наплевал на собственную мораль и теперь тащит все, что можно продать, — в том числе и у детей. Тяга к наркотикам оказалась сильнее самоуважения.

А тот, что сидел в камере номер восемь и которого снова и снова судили за жестокое обращение и побои, сконструировал себе другую эрзац-мораль, с другой мантрой, помогающей не презирать самого себя, — «я никогда не бью женщин, только мужчин, я никогда не подниму руку на женщину».

Пит, как и все остальные, знал: тот из камеры номер восемь давным-давно отделил слова от действий и вовсю избивал женщин. Лупил всех, кто попадался на пути.

Эрзац-мораль.

Пит презирал ее, как всегда презирал тех, кто лжет самому себе.

Он смотрел на Софью. Влажная рука была неприятной.

Он сам этого добился. Сам изорвал в клочья собственную мораль, возможность нравиться самому себе. Семья! Я не стану впутывать в свое вранье семью, я никогда не стану лгать Софье и детям.

И вот он сделал это — как те, кто сидел в камерах номер четыре и восемь, как все остальные, кого он презирал.

Он соврал самому себе.

Не осталось больше ничего, что было им, что могло бы ему нравиться.

Софья выключила воду. Она закончила с посудой, вытерла мойку и уселась Питу на колени. Пит обнял ее, поцеловал в щеку, два раза, как она любила, чтобы он целовал, уткнулся носом в ямку между шеей и ключицей, туда, где такая нежная кожа.

После встречи с агентом Эрик Вильсон сел за компьютер, на котором работал только он один, и открыл новый документ.

М вытаскивает пистолет

(польского производства, 9 мм, «радом»)

из заплечной кобуры.

М снимает его с предохранителя и приставляет к голове покупателя.

Он вспоминал и записывал то, что Паула рассказал на встрече в «пятерке».

Чтобы защитить его. Чтобы защитить себя самого.

Но в первую очередь — на случай, если кто-нибудь поинтересуется, куда идут деньги, которые полиция платит информаторам, и за что вообще их платят. Без секретных донесений, без учрежденной Управлением кассы, откуда шли деньги агентам, ни Паула, ни его коллеги не смогут получать плату за свою работу, сохраняя при этом анонимность и не попадая в официальные бухгалтерские ведомости.

П приказывает М успокоиться.

М опускает оружие, делает шаг

назад, ставит пистолет на предохранитель.

Вильсон закрыл документ с секретным донесением; когда оно через интенданта Йоранссона отправилось к начальнику уголовной полиции лена, Вильсон удалил его с жесткого диска компьютера, активировал кодовый замок и выключил машину, которую из соображений безопасности никогда не подключали к интернету.

Внезапно покупатель кричит:

«Я из полиции».

Эрик Вильсон написал это, Йоранссон прочитал, а шеф уголовной полиции лена сохранил.

Если бы прочитал кто-то другой, если бы кто-то другой узнал… они рисковали жизнью агента; попади сведения о его личности и о задании не в те руки — и агенту, Пауле, будет вынесен смертный приговор.